Тогда же Виктор Далмау снова встретился с Офелией дель Солар. На протяжении многих лет до него доходили отрывочные сведения о ней, но он ни разу ее не видел, они принадлежали к разным социальным кругам, и к тому же большую часть жизни она проводила в других странах, учитывая профессию ее мужа. Кроме того, он избегал ее, опасаясь, что жар обреченной любви молодости рассыплется искрами и нарушит порядок его жизни или отношения с Росер. Он так и не мог понять, почему Офелия отрезала его решительно, без объяснений, если не считать короткого письма, написанного избалованной девушкой, пропускавшей занятия ради свиданий с ним в невзрачных гостиницах. Он никогда не воспринимал ее как взрослую женщину. Вначале, после сожалений и затаенных проклятий, он ее возненавидел. Он приписывал ей худшие черты представителей ее класса: безответственность, эгоизм, высокомерие, снобизм. Позднее все это ушло и осталось только приятное воспоминание о самой красивой женщине, о ее неуловимой улыбке, о ее кокетстве. Он редко думал об Офелии и не стремился что нибудь о ней узнать. В Чили, до диктатуры, он иногда слышал о переменах в ее судьбе, в основном из замечаний Фелипе дель Солара, с которым виделся пару раз в год, натянуто демонстрируя дружбу, державшуюся только на благодарности Виктора. Несколько раз он видел напечатанные в газетах неодобрительные статьи о ней в светской хронике, но не в разделе об искусстве; ее работы были неизвестны в Чили.

– Что ж, такое происходит и с другими национальными талантами, особенно если это женщина, – заметила Росер, когда однажды привезла с гастролей в Майами журнал с живописными работами Офелии, помещенными в центре на нескольких цветных страницах. Виктор внимательно рассмотрел две фотографии художницы, напечатанные там же. Глаза были все те же, однако во всем остальном Офелия сильно изменилась; возможно, дело было в предательской камере.

Росер принесла новость: в Каракасе, в театрально концертном зале «Атенео», открывается выставка последних работ Офелии дель Солар.

– Ты заметил, она носит девичью фамилию? – спросила Росер.

Виктор ответил, что так было всегда, многие чилийские женщины так поступали, к тому же Матиас Эйсагирре уже несколько лет как умер; если Офелия не брала фамилию мужа, когда тот был жив, с какой стати ей это делать, став вдовой?

– Ладно, пусть так. Сходим на открытие, – сказала Росер.

Первой реакцией Виктора было отказаться, но победило любопытство. На выставке было представлено всего несколько картин, но она занимала три зала, поскольку каждая была величиной с дверь. Офелия так и не избавилась от влияния Гуаясамина, выдающегося эквадорского художника, у которого она училась; ее картины были похожи по стилю – крупные мазки, темные линии и абстрактные фигуры, однако в них не было того гуманистического посыла, отрицания жестокости или эксплуатации людей, отражения исторических или политических конфликтов. Это были чувственные изображения объятий, иногда весьма красноречивые, хотя порой несколько вычурные и неестественные, или образы женщин, отдающихся наслаждению или охваченных страданием. Виктор смотрел на них, немного сбитый с толку, ему казалось, они не соответствуют его представлению о художнице.

Он помнил Офелию во времена ее юности – избалованную, изобретательную и порывистую девушку, которая однажды в него влюбилась.