Питер, уже почти засыпая, с экстатической искренностью выдал, что я слишком добр для аристократа, что он не мог и надеяться на такое теплое отношение к себе, что я невероятно целомудрен и вдобавок – что я редкостно хорош собой. Его сонная болтовня не походила на вранье, но кто бы поверил в такой откровенный вздор! Даже те, кто любил меня по‑настоящему, не считали меня красавчиком.

Я разбудил его, чтобы потребовать объяснений.

– Разве не очевидно? – получил в ответ. – Разве дамы не говорили вам, государь? Ну все это – что у вас королевская кровь – по лицу видно, и кожа белая, и пальцы тонкие… Плечи – это понятно, это – клеймо некроманта. А что про вас говорят, что… ну, что вы некрасивый, – так они просто некрасивых не видали.

Я потом узнал, что у Питера имелись некоторые основания так говорить.

Вероятно, около восемнадцати лет. Но точно ли восемнадцать, он и сам не знает. Волосы от природы темно‑русые, густые, прямые и тяжелые. Глаза серые, длинные, в лисий прищур. Лицо обветренное, тонкое и нервное. Профиль как пером начерчен. Довольно высокий и худой. Одетый в хороший костюм, причесанный и при оружии – может легко сойти за юного аристократа, за рыцаря, даже – за барона. Любит сидеть, поджав под себя ногу. Этакая гравюра по душе.

Уголовники, с которыми он якшался, называли его Птенчик. Мой столичный двор сменил несколько кличек: Стрекозел, Змей и Подзаборная королева. Последняя кличка приводила его в бурный восторг, если он ее от кого‑нибудь слышал.

Питер.

Он был единственным в моей жизни мужчиной, влюбленным в меня до беспамятства. Такими сокровищами меня не дарили даже женщины, кроме Магдалы. Питер обожал все, так или иначе связанное со мной: скелетов и чучела, вампиров и духов, образы Магдалы и Нарцисса, Тодда и Марианну… Только потому, что видел на них мой отпечаток.

Жизнь Питера не годилась в качестве темы для баллады – менестрели о таком не поют. У меня леденели руки, когда он принимался рассказывать или отвечал на мои вопросы: я понимал, что ничего не знаю о жизни простолюдинов, что большая часть моих несчастий в сравнении с приключениями Питера выглядит очень бледно и что многие законы нужно пересмотреть. Питер говорил спокойно и обыденно, но его тон вообще чрезвычайно часто не соответствовал смыслу слов.

Кроме порока, он никогда и ничего не знал. Даже матери своей не знал: пока он был мал, нищенки передавали и перепродавали его из рук в руки. Попрошайничал, воровал, из детства помнил голод, главным образом – голод, остальное – побоку. Судя по тому, что подавали все же на грош больше, чем прочим юным бродяжкам, – был прелестным ребенком. Это окончательно изуродовало его судьбу.

Его тело первым заполучил какой‑то, как Питер полагал, вельможа, показавшийся ему очень старым и очень богатым. Слуги этого типа нашли Питера на базаре в провинциальном городке, привезли в замок, отмыли, переодели, и с годик мерзавец, которого Питер знал только как «вашу светлость», развлекался с ним, как хотел.

Потом Питер умудрился удрать. Прибился к «перелетным птицам», наемникам, подонкам, живущим драками и грабежами под любым знаменем. У них научился лихо ездить верхом, швырять ножи, стрелять из арбалета, узнал места смертельных ударов. Наемники считали его чем‑то вроде запасного варианта на случай отсутствия девок, развлекались им и презирали его одновременно. Питер был забавой отряда до тех пор, пока вместе с несколькими «птицами» не попал в руки противника во время каких‑то междоусобных стычек. Старших повесили, подростка выпороли кнутом. С тех пор эта казнь воспринималась Питером как кошмар: ему частенько снились черви, ползающие в гниющих рваных ранах. Но он выжил каким‑то чудом.

Следующей его компанией были разбойники, которые ничем особенным от наемников не отличались.