Оскар холодно улыбнулся и молвил:

– Да, мой дорогой государь, юноша будет полезен при вашем дворе. Здесь многим не мешало бы узнать, что они в действительности из себя представляют, а это дитя, как мне кажется, с наслаждением им об этом сообщит. Полагаю, вас это позабавит, ваше добрейшее величество. Нынче как будто время относительного затишья. Отдыхайте и развлекайтесь, мой бесценный государь… Пока это возможно.

Оскар был безусловно прав: и насчет относительности затишья, и насчет того, что долго отдыхать – слишком большая роскошь, которая явно не по карману некроманту.

В моих покоях Питер прижился, как приживается на новом месте беспризорная кошка. Так, будто нет тут для него ничего необычного. И ни разу не совершил ни малейшей бестактности – тоже талант своего рода.

Увидев портрет Нарцисса, подошел поближе – странное зрелище, и царапающее по сердцу. Спросил, тронув раму:

– Значит, он, да, государь? – задумчиво и, пожалуй, грустно. И продолжил с некоторой даже нежностью: – Бедный ягненочек…

Весь Нарцисс в одной фразе. Что еще можно добавить? Зато, перейдя из кабинета в приемную и рассматривая парадный портрет Розамунды, Питер вздохнул и сообщил с комическим шельмовским возмущением:

– Государь, а ваша жена… красивая, конечно, очень дама… но стерва.

– Ты, – говорю, – паршивец, вообще‑то говоришь о королеве.

Паршивец улыбнулся и пожал плечами.

– Вы, государь, можете меня хоть повесить, если от этого она стервить перестанет.

Прелестно, право. Меня потом очень забавляли отзывы Питера о портретах моих родственников – они звучали не слишком лестно, зато обычно попадали в десятку. Питер был очень откровенен со мной, откровенен и бесстрашен – и при этом как‑то варварски тактичен. Говорят, это характерная черточка потенциальных каторжников… Но это единственная недурная черта каторжников, если говорят правду.

По моей территории он ходил, где хотел, без малейшей опаски. Даже забрел как‑то раз к оружейным покоям и наблюдал за виверной между створок приоткрытой двери:

– Государь, можно на драконе покататься?

Только в покои моей метрессы не совался один.

Хотя со мной пошел. Марианна при первой встрече взглянула на него довольно хмуро, но не был бы он Питером, позволь он ей на себя наброситься. В отличие от меня, мой новый товарищ умел разговаривать с плебейками:

– Доброе утро, красавица. Славная нынче весна, верно? Поля уже и на севере зеленые…

– И то, – ответила она совершенно автоматически. – Овес‑то уж верно хорош будет…

Потом моя плюшка отзывалась о нем как о «барине с пониманием» – ей и в голову не пришло, кто мой прощелыга на самом деле. А с Тоддом у Питера вышло совсем просто – он Тодду делал человечков из орехов и вырезал меч из щепки. Это совсем примирило Марианну с Питером, тем более что потом он иногда пел ей деревенские песенки под лютню (разумеется, балансирующие на грани приличия).

Мертвецов Питер не боялся вообще. Никаких.

– Я, государь, покойников навидался. Да и потом – они же ваши…

Тодд и Марианна тоже были «мои», поэтому Питер мог развлекать их часами, если меня задерживали дела. Это его качество решительно мешало Марианне ревновать. Забавно, ведь ее фрейлины, разумеется, ехидно сообщили ей, что Питер проводит ночи в моей спальне, но моя дорогая курица не могла поверить в «этот вздор», убежденная, что мой фаворит безответно влюблен в нее. Он же говорил ей такие утонченные комплименты – в лучших деревенских традициях! Даже увидев как‑то раз Питера в роброне голубого бархата, с белыми розами в напудренных волосах, раскрашенного и набеленного, передразнивающего с утонченной, беспощадной и уморительной точностью светскую жеманницу, Марианна только закатилась смехом так же, как и я.