Дело, вроде бы, провалилось, но второй брак барона все‑таки расстроился. А этот подонок Питер, вместо того чтобы раскаяться и во всем признаться, упорно придерживается легенды о том, что бедняга барон заплатил ему страшно сказать за что, а разбойников‑де он и знать не знает.

По закону его полагалось бы повесить. Но барон настоял на кнуте – и можно понять человека. Хотел, чтобы подонок почувствовал перед смертью, что к чему. Да с такой комплекцией, как у этого воришки, и тридцати ударов хватило бы за глаза, но барон с бургомистром решили за стаканчиком, что надо устроить примерную казнь, чтоб прочим неповадно было.

Вот и все, собственно.

Я слушал и думал, что по сути все правильно. Хотел уже сказать, что не спорю, но вместо этого почему‑то приказал привести Питера.

Привели. Я отметил, что время, прошедшее с момента нашей последней беседы, он, похоже, провел не слишком‑то весело. А по физиономии ему, вероятно, съездили только что – чтобы и не пискнул перед его величеством. Поэтому меня несколько даже тронуло его присутствие духа: он нашел в себе силы улыбнуться.

– Государь, – сказал, шмыгнул носом и вытер кровь о плечо, – неужели вы решили? Так скоро?

С чего он взял, что я решил его помиловать? А он продолжал:

– Я бы умер за вас. Или убил бы кого хотите. Я не вру, – и преклонил колена, почти правильно.

«Конечно, врешь», – подумал я. Написал пару слов бургомистру и сказал коменданту:

– У вас найдется, во что переодеть это чучело?

Ему развязали руки и напялили поверх корсета куртку какого‑то громадного стражника, которая доставала Питеру до колен. Его вывели во двор солдаты из тюремной охраны, а во дворе я приказал одному из скелетов взять его в седло.

К чести Питера, он даже не дрогнул. Полагаю, к тому времени он свое уже отбоялся.

На постоялом дворе я велел хозяину отвести Питеру комнатушку рядом с кухней. Охрану к ней не приставил – уверенный, что гаденыш смоется к утру, если не раньше. Почти не спал ночью – кажется, хотел услышать, как он будет удирать. Но не услышал. Я ошибся.

Утром он оказался на месте: без корсета под курткой, с волосами, собранными в хвост, с рожей, отмытой от крови и со спокойной готовностью делать все, что я прикажу. Этакая, не угодно ли, лихая уверенность в моей милости.

Я взял себя в руки и приказал дать ему пожрать. Он был ужасно голоден и безнадежно пытался соблюсти приличия. Потом заглядывал мне в глаза и порывался что‑то сказать, но я его заткнул. Я послал за одеждой для него и велел ему привести себя в порядок. Даже подождал часок, пока он вымоется и причешется, – не хватало мне в свите бродяги с блохами в лохмотьях, грязного, как смертный грех. А потом снова поручил его скелету.

Похоже, Питера не слишком смущал такой способ путешествия – хам выглядел невероятно покладисто. Вот когда мне впервые на миг пришло в голову, что он, возможно, и не врал, по крайней мере, верил в свои слова в тот момент, когда говорил. Но как же меня это взбесило! Мало того что я сам был еще очень далек от того, чтобы поверить ему хотя бы на дырявый грош, меня еще страшно злило… Я сам не понимал что. А этот подонок, похоже, понимал.

В дороге я с Питером не разговаривал. Много ему чести – слушать короля. Я по‑прежнему презирал плебс безмерно, мужчин‑плебеев едва ли не сильнее, чем женщин. Брезговал, как грязными скотами, – тем более что этот был вором, последним отребьем, ничтожеством.

Но я на него смотрел.