«Где ты был, когда я выползал из войны и голода?» – подумал я. Ведь даже посольство отозвал, плесень. А дипломатическая почта пропадала с концами. Золотой ты наш.

И я велел отловить ему в королевском парке двух белых единорогов – живьем и посимпатичнее. И этих единорогов прислал в подарок, сопроводив письмом. В письме говорилось, что моему покойному батюшке вышеупомянутые звери, в свое время подаренные Вильгельмом, очень помогли в подобной ситуации. Й что я желаю почтенному государю Вильгельму, великому королю и утонченнейшему политику, долгого и счастливого правления.

Он написал очень изящный ответ, из которого следовало, что глаз тому вон, кто старое помянет. Я согласился и потребовал для своих солдат платы в масштабе вознаграждения наемных убийц. Тогда он в элегантной форме изложил, что у меня нет ничего святого и я бессердечен, и на том заткнулся.

Внешняя политика не особенно меня волновала. В Перелесье у меня были отменные шпионы – время от времени я обращался через зеркало к Эрнсту. И прекрасно он мне все рассказывал, лучше любого человека. Под нажимом, нехотя, но святую правду. Вампиры Перелесья не слишком любили меня, как и полагалось порядочным дворянам Перелесья, но я платил Даром, а юный король Перелесья о них вообще не знал. Вот и вся недолга.

Что же касается других соседей, то я не сомневался – шпилька, вставленная Перелесью в нежное место, принята к сведению всеми: умный учится на чужих ошибках.

А поднимать мертвую армию ради воинской славы Вильгельма я, конечно, даже не почесался. Ему надо – пусть сам и поднимает. Если сможет.

В общем, мои дела шли очень неплохо. Я был страшно занят, это славно, когда много работы, – некогда думать о…

Понятно о чем. Днем – приемы, Совет, ночью – вампиры с духами, спал урывками, стоило добрести до опочивальни – падал в постель, сон обрушивался камнем, как в юности, когда по ночам шлялся на кладбище. Вспоминал только иногда – мысль, как ожог, как укол в сердце… И сразу надо чем‑то заняться, чтобы перестало болеть.

Но самое любопытное… Марианна.

Я к ней приходил… посидеть. Что‑то меня с ней примирило, отчасти, но примирило. Может, то, как она хотела выпить тот яд, или ее беспомощная рожа… Не знаю. Может быть, даже то, что не осталось у меня никого, кроме Марианны с младенцем. Сложно сказать.

Нет, ее приворотное зелье не сработало. Спать я с ней не мог. Слушать ее было очень тяжело. Но я все равно к ней приходил. Я нашел ей камеристку и фрейлин из проверенных‑перепроверенных, цацки ей дарил, угощал сладким – она обожала сладкое, моя бедная свинья. Я даже обнимал ее изредка.

Все‑таки она была теплая.

А еще от нее происходило дитя. Вот кто меня в то время по‑настоящему развлекал.

Тодд уже умел говорить. Что он говорит, я не разбирал – на мой взгляд, все это было кошачьим писком, – но Марианна каким‑то образом понимала этот писк и переводила его для меня. Ангелочек пытался называть меня «батюшка». Превесело!

Он ничего не боялся. Он, видите ли, любил забавляться тем, что подходил к стоящему на карауле скелету и колотил по доспехам кубком или ложкой – чтобы звенело. Как‑то я пришел в покои Марианны с волком – дивное дитя тут же забрало волка себе. Сначала ангелочек засовывал руки чучелу в пасть и дергал за клыки, потом, после долгих серьезных трудов, бросил выковыривать ему глаза – и принялся карабкаться ему на спину. Я, наблюдая, смеялся до слез – видел бы кто из моего двора дитя некроманта, оседлавшее мертвого волка и цепляющееся за его уши! Конечно, подарил я ему это чучело.

Марианна приходила в ужас от того, как я с младенчиком играю. Но меня не интересовало ее мнение – я слишком отчетливо видел, что ребенку это тоже забавно. Тодд как‑то, к примеру, притащил мне откуда‑то сухого паука из тех, что живут в дворцовых подземельях, – мохнатого, ростом с ладонь, с черепом на спине.