— Почему вы сами сдались?

— Вы все равно забрали бы меня.

Вы сознавали это перед тем, как убили его? — спросил Ливайн.

— Не знаю, — ответил Перкинс, не поворачиваясь к Ливайну. Не задумывался. А когда это произошло, понял, что полиция так или иначе найдет меня. Обратятся к профессору Стоунгеллу, к другим людям, которые знали нас обоих, и решил не дожидаться. Пошел и сознался.

— Вы заявили полицейскому, — сказал Ливайн, — что убили своего лучшего друга.

— Все верно.

— Почему вы употребили выражение «лучший друг», если ненавидели его так сильно, что хотели убить?

— Он был моим лучшим другом. По крайней мере, в Нью-Йорке. Я, по сути, никого не знал, кроме профессора Стоунгелла. Эл был моим лучшим другом, потому что был единственным.

— Вы сожалеете, что убили его? — спросил Ливайн.

На этот раз Перкинс повернулся к нему, не обращая внимания на Кроули.

— Нет, сэр, — сказал он, и его глаза теперь ничего не выражали.

В комнате воцарилось молчание. Кроули и Ливайн смотрели друг на друга. На немой вопрос Кроули Ливайн пожал плечами и покачал головой. Что-то здесь было не-так, но что — он не знал. Перкинс, который мог бы пролить свет на это дело, окончательно все запутал.

Кроули повернулся к стенографисту:

— Оформите как положено. И пришлите кого-нибудь, чтобы забрать голубка в его гнездышко.

После того как стенографист ушел, Ливайн сказал:

— Перкинс, — вы хотите что-нибудь добавить не для протокола?

Перкинс усмехнулся. Он отвернулся от Кроули и уставился в пол, будто увидел там нечто занятное.

— Не для протокола? — пробормотал он. — Пока здесь вас двое, все будет для протокола.

— Вы хотите, чтобы один из нас ушел?

Перкинс опять взглянул на Ливайна и перестал улыбаться. Казалось, он на минуту задумался, а затем отрицательно покачал головой:

— Нет, но, во всяком случае, благодарю вас. Не думаю, что смогу что-нибудь добавить. По крайней мере сейчас.

Ливайн нахмурился и опять уселся на стул, пристально вглядываясь в Перкинса. Юноша казался не очень-то искренним: слишком уж много противоречий нагородил он. И разобраться в Перкинсе никак не удавалось образ его расплывался.

После того как Перкинса увели двое полицейских в форме, Кроули поднялся, потянулся, вздохнул, дернул себя за мочку уха и спросил:

— Что думаешь об этом, Эйб?

— Не нравится мне все это.

— Знаю. Видел по твоему лицу. Но он признался, что же еще?

— Как ты знаешь, самооговор не такое уж редкое явление.

— Но здесь не тот случай, — сказал Кроули. — Парень может признаться в преступлении, которого не совершал, когда ему нужна реклама или что-то в этом роде, либо если он покрывает кого-нибудь. Перкинс мне не кажется звонарем, вряд ли существует кто-то третий, кого он мог бы покрывать.

— Если учесть высшую меру наказания, принятую в штате, то признание в убийстве, которого он не совершал, может стать для него самоубийством.

Кроули покачал головой:

— А что, это, пожалуй, похоже на Перкинса.

— На Перкинса ничего не похоже. Он воздвиг перед нами гладкую стену, на которую мы пялимся. Но за ней что-то есть, пару раз это проскальзывало.

— Не делай из мухи слона, Эйб. Малый сознался. Он убийца. Давай остановимся на этом.

— Понимаю, что работа закончена. И все же что-то меня все-таки беспокоит.

— О’кей, — сказал Кроули. Он снова сел и положил ноги на стол.