|
Он шагает к полированному великолепию зала заседаний городского совета, яркое сияние которого ослепляет его на мгновение. В дверях он замирает. Видит камеры, лица, хлопающие ладони. Переступает через порог. Восходит на подиум, где стоит великий трон Копенгагена. Приближается к полированному сиденью, кладет твердую руку на старое дерево. Поворачивается к толпе, замершей в ожидании. И улыбается. Улыбается. Улыбается. 14 Солнечный день, нарисованный скудной палитрой. Зима окончательно завладела Копенгагеном, соленый воздух был резок и холоден, солнце слепило белым светом. Лунд сидела перед больницей и дрожала в тонкой синей ветровке. Ее вещи так и остались лежать в подвале Вибеке. Всего несколько предметов одежды и косметичку с туалетными принадлежностями взяла она с собой, поселяясь в хостеле возле Центрального вокзала, где собиралась понять, что делать дальше. Она приехала уже час назад, но, подходя к входу, заметила такси, из которого выходила Ханна Майер с тремя дочками. Поэтому она села на бетонное ограждение вокруг больничного двора, запахнула поплотнее куртку и, куря одну сигарету за другой и сжимая папку, тайком добытую для нее сегодня Янсеном, продумывала варианты, предлагаемые ее деятельным воображением. Без четверти одиннадцать они вышли. Дожидаясь, пока они, ежась от холода, погрузятся в такси, Лунд подсунула папку под куртку и натянула пониже капюшон. Затем настала ее очередь войти в больницу. Там ей пришлось десять минут уговаривать персонал, чтобы ее пропустили. Наконец ее повели по длинному белому коридору к отдельной палате в самом его конце. Палату и лечение наверняка оплачивала полиция, учитывая обстоятельства ранения. Она вошла внутрь; от яркого света, льющегося из высоких окон, вдруг закружилась голова. У окна инвалидная коляска, на ней человек в белом больничном халате, из-под которого виднелась голубая пижама. Бледное лицо, небритый подбородок. Большие уши и грустные глаза — еще более грустные, чем раньше. От стойки капельницы с пакетом физраствора бежала трубка, заканчиваясь иглой в тыльной стороне его левой ладони. В палате работал телевизор. Транслировали торжественное вступление в должность мэра Копенгагена. Троэльс Хартманн восседал в зале заседаний городского совета, величественно помахивая рукой публике у его ног, которая, в свою очередь, восторженно аплодировала, приветствуя нового хозяина ратуши — молодого и энергичного, несущего надежду. Майер сидел перед круглым столиком. В его руке был короткий нож, которым он очень неуверенно срезал кожуру с яблока. Каждое медлительное движение руки дублировалось покачиванием трубки капельницы вверх и вниз. — Я принесла вам кое-что, — сказала Лунд и достала из кармана два банана. Он без выражения посмотрел на желтые фрукты. — Я знала, что вы выкарабкаетесь. Не представляла, что увижу ваше имя на мемориальной доске в управлении. Бледно-голубая пижама. Белый халат. В телевизоре Хартманн произносил речь. — Вот гад, — пробормотал Майер. Звучали высокие слова, перечислялись благородные устремления — Хартманн с легкостью вошел в роль Поуля Бремера. — Он думает… — Майеру было трудно подбирать слова. — Он думает, если не виноват, значит невинен. Все они так думают. Достаточно умыть руки… — Мне нужно… — Они врали нам — и одноклассники, и учитель, и эти сукины дети из ратуши. — Вы должны… — Все до единого. Им было плевать на Нанну, они думали только о себе. Он потянулся к пульту. Хартманн уже входил во вкус: вещал об ответственности и социальном сплочении, об интеграции и сбалансированном развитии промышленности. |
