|
Торопится мальчик, торопится жить, как будто у него не вся жизнь впереди. Оно и правильно, уйдут юные годы, придут заботы, болезни, дети появятся, подрастать начнут — не до приключений будет. А сейчас… стоит порадоваться, что у мальчика доброе сердце. Не только удаль и любовь к тайнам им руководит, но и желание выручить из беды товарища. Пусть поможет расследованию, Бог даст, получится спасти невинного человека, и зачтется это Господом Иоганну. Кто знает, как дальше жизнь сложится, любой добрый поступок может оказаться решающим на Страшном Суде. Вот только стоило ли его посылать домой? Как бы не расстроил племянник кухарку — испугается добрая женщина, подумает невесть что, ведь ни разу еще не пропускал трапезу отец Иеремия с тех самых лет, когда был так же молод, как сейчас Иоганн.
Вспомнив про обед, священник почувствовал, что у него засосало под ложечкой. Есть очень хотелось, но было неотложное дело, которое надо было исполнить немедленно. Взять на себя ответственность за человеческую судьбу — нелегкое испытание. Надо его выдержать достойно. И нечего беспокоиться о том, что не смог пообедать. Альфонс Габриэль, случается, голодает несколько дней кряду, а вынужден терпеть. Кстати, а куда он делся? Отец Иеремия окинул взглядом Базарную площадь и увидел, что бродяга прекратил свое странное монотонное хождение по кругу и теперь направляется прямо к нему. Священник двинулся ему навстречу. Альфонс Габриэль был не только нищ, но и крайне неопрятен, что, впрочем, было вполне понятно в его положении. Одной рукой, да еще при этом левой, за собой сильно не поухаживаешь: много не настираешь и не намоешь. А вряд ли в деревне найдется какая-нибудь добрая женщина, которая захочет обиходить бедолагу, проку от которого ничуть, а за версту несет кислым запахом пота и неумытого тела. Отец Иеремия с трудом сдержался, чтобы не поморщиться. Альфонс Габриэль обычно держался от него на приличном расстоянии, в храм не ходил, но несколько раз, поздно вечером, когда уже все крестьяне сидят по домам, священник видел из окна своего дома, как бродяга бьет поклоны и молится на паперти перед церковью. Он постарался не рассматривать пристально Альфонса Габриэля, но его яркая внешность прямо бросалась в глаза. Невозможно было не заметить, что один из драных башмаков бродяги несколько раз перевязан бечевкой, штанины лохмотятся и внизу свисают бахромой, пустой рукав рубашки болтается по ветру, даже не убран вовнутрь, на худом, то ли смуглом, то ли неумытом лице многодневная щетина. Подойдя к священнику, Альфонс Габриэль резко повернул голову в обе стороны, и убедившись, что никто не обращает на него внимание, заговорил приглушенным голосом. И хотя он снизил его до шепота, чувствовалось, что голос его — хриплый, сварливый, как у вороны, громкий, прерывистый — видать, тяжкая судьба не только руки лишила бродягу, но и отучила с людьми разговаривать. Надо бы ему как-то осторожно намекнуть, чтобы вымылся, да поискать что-нибудь из одежды. Вон какой худой, наверняка ему из запасов Иоганна что-нибудь сгодится. Даром, что ли, племянника в деревню сопровождал целый сундук всевозможного тряпья, собранного заботливой матерью мальчика. И как это раньше мне в голову не пришло? — опять подумалось священнику, и тут он заметил, что слова Альфонса Габриэля проходят мимо его сознания. А бродяга прерывисто талдычил одно и то же: — Берррррегиссссь! Беррррегиссссь! Берррррегиссссь! — Чего мне беречься? — растерянно спросил священник. — Топорррра, — ответил бродяга и несколько раз сделал рубящий жест рукой. — Берррегиссссь топорррррра! — И хоть слова и движения его были угрожающими, священник увидел в черных пронзительных глазах Альфонса Габриэля какую-то мольбу, словно бродяга просил его: догадайся сам. Но о чем? — Ты что-то знаешь? — спросил его отец Иеремия. |
