— Это серьезней, чем вы думаете, Алина. Мир сегодня — это мир победивших дантистов.

— А как же антиквары?

— Антиквары наступают дантистам на пятки. Это второй эшелон цивилизации. Но дантисты впереди.

— Вы считаете?

— Уверен. Дантисты правят бал. Антиквары представляют историю, а дантисты символизируют прогресс.

— И люди, как правило, интеллигентные, — сказала Алина. — Плещеев — широкообразованный человек

— Дантисты еще себя покажут. Они еще оформятся как политическая сила.

— Все дантисты, каких я знаю, люди демократических взглядов.

— Еще бы. За дантистами будущее. А Дима Кротов — он не дантист?

— Вы смеетесь, а, между прочим, стоматологический кабинет — выгодное вложение денег.

— Я открою антикварный бутик дантиста, — сказал Струев, глядя на оскалившихся драконов и скалясь им в ответ. — Радикальным решением будет совмещение антикварного бутика с зубным кабинетом. История и прогресс — все сразу. Антикварная стоматология — вот неиспользованная ниша, ее я и займу. Раритeтныe бормашины, никакого наркоза. Как вам?

— Опять жуткая боль, — Алина улыбнулась искусственными зубами, неотличимыми в полутьме от настоящих. — Боже мой, мы только избавились от страха — а вы опять! Ну и выдумки у вас.

— Серьезное политическое движение не должно чураться грязной работы. А рекламой я сделаю свою улыбку, — и Струев показал Алине кривые клыки.

IX

Выходя от Багратион, Струев опять столкнулся с домработницей. Марианна Герилья, как всегда, неожиданно возникла в коридоре — траурная старуха со змеиными глазами.

— Вы пришли потому, что мне скучно? — спросила она.

— Не совсем так, — честно ответил Струев.

— Значит, вы не ко мне пришли? Времени на старуху нет.

— Тороплюсь.

— На Алину, значит, время у вас есть, а на меня — нет.

— Так получилось.

— Но я интереснее Алины. Я пережила и продумала больше. И мне есть что вам рассказать. Объясните, почему вы тратите время на нее, когда есть я?

— Я не могу этого объяснить, — сказал Струев, — не все можно объяснить.

— Нужно объяснять все. Мне непременно надо объяснить вам одну вещь. Прямо сейчас.

— Слушаю вас.

— Я, — сказала старуха, — не умерла. Они так думают, но ошибаются. Меня забыли и предали, но не убили.

— Утро, — сказал Струев, — пойду-ка я домой.

— Они травили меня собакой. Напускали добермана. Но я выжила, а пес сдох.

— Рад, что вы здоровы.

— Никому, — сказала старуха с надрывом, — никому нет дела до того, как я страдаю. Я не могу сомкнуть глаз. Брожу ночами по чужой квартире и мне больно! Слышите? Мне больно! Здесь! — и она вдавила руку в костлявую грудь.

— Снотворное примите.

— Ничего не помогает. Пусть боль меня отпустит и придет покой. Вам безразлично. Я вижу — вам безразлично!

— Позвольте пройти.

— Думайте про меня. Прощайте — и думайте про то, как мне больно.

Струев оскалился и прошел мимо. Интересно, есть ли женщина, у которой бы ничего не болело, подумал он. У одной — душа, у другой — голова, у третьей — революция. Впрочем, какая разница, какое дело ему, дантисту-антиквару. Он думал о своих пациентах без сострадания.