Глава одиннадцатая

ДВЕ ВЕРСИИ ИСТОРИИ

I

— Какая разница, — сказал Татарников, — за кого выходит невестка? Она вам не жена, в конце концов. В зрелые лета нашла кавалера — поди худо? И не старайтесь понять женскую натуру. Крайне досадно, конечно, что существуют вещи, не поддающиеся анализу. Но они есть.

— Что там понимать, — пробурчал Рихтер, — что анализировать?

— Ах, Соломон, подумайте хоть раз не о себе.

— Я? — ахнул Соломон Моисеевич. — Я — о себе думаю? Никогда! Ни единой минуты!

— Исключительно о себе, милый Соломон. Вы скажете, что думаете о Ренессансе и победе пролетариата, но это ведь для своего удовольствия. Если бы вы думали о реальных нуждах пролетариата, а о не собственном пафосе, из вас давно романтический марксизм выветрился бы. Людям что нужно? Разве декларации? Совсем другое, поверьте. Чтобы их в покое оставили, вот что им требуется. Говорю вам как историк. Существует — помимо наших ощущений — такой неудобный в обращении феномен бытия, как сознание других людей. На кой черт так придумали — неизвестно. В принципе, такого быть не должно, но есть. Чего-то они там хотят, зачем-то живут. Может, пусть их? Трудно примириться, что не все в этом мире зависит от наших суждений. Но, простите меня, примириться придется.

— Странно слышать такое, Сережа. Неприятно. Никогда не смирюсь с дикостью! Не признаю отсутствие логики! Зачем вы мне это говорите? Скажите еще, что я чужой в своем доме, что мое суждение ничего не стоит, что мне нельзя открыть рот. Да! Отжил свое старик, на помойку его! К этому идет.

— Простите, Соломон, но невозможно принципиально подходить ко всякому вопросу. Принципов, извините, не напасешься. Природа — вещь беспринципная, нравится вам это или нет. Вы, конечно, натуральный Соломон и почти царь, но ведь, простите, никак не Бог. Обидно, да что поделаешь? Давайте ограничимся тем, что будем дебатировать то, что поддается дебатам. Достаточно иметь мнение по чеченскому вопросу, давайте ругать власть и современное искусство. И будет с нас, стариков.

— Я не могу запретить себе думать и чувствовать. Душевное состояние не могу изменить.

— И не надо. Переживайте, сделайте милость! Но не судите все подряд. Что мы с вами знаем о женском счастье? Разобраться если, так ровно ничего и не знаем.

— Принципы есть везде — прежде всего в природе. Как она могла? Ничтожество! Самодовольный пустой хлыщ! Как могла?

— По велению сердца.

— Зачем тогда сердце? О чем же она с ним говорила? О чем?

— Да о чем угодно. Какая разница?

— После наших бесед. После того, как мы обсуждали Микеланджело. Я не могу в толк взять. Это неразрешимо, Сергей, это сводит меня с ума.

— Согласитесь, что сердечная мука — вещь неразрешимая, и станет легче.

— Нет вещей, не поддающихся решению.

— Ошибаетесь. В истории полно случаев, когда решение отсутствует — именно это и есть решение. Решение образуется силою вещей. Для деятельной натуры такое понятие крайне оскорбительно. Как стерпеть? Приходит какой-нибудь, простите, дурак и говорит: сейчас я это решу. Ломает, крушит, революции устраивает, а потом все как-то так тихо, само собой, становится на свои места. И живет себе неразрешенное. Ведь наличие проблем, у которых есть решение, предполагает существование других проблем — без решений. Просто для равновесия.

— Все можно объяснить.

— Неужели? Объясните тогда, как России быть с Северным Кавказом.