|
Она об этом всегда рассказывает. Бойкая такая бабуся, не подумаешь, что ей девяносто лет. Больше семидесяти не дать. Я поднялась по роскошной лестнице на второй этаж. По мне, так, что семьдесят, что девяносто, - это уже глубокая старость. Вот двадцать и сорок - это существенная разница, а стукнуло тебе восемьдесят или сто, разобраться уже невозможно. На втором этаже было три двери, все обитые розовой лакированной кожей. Я ткнула пальцем в кнопку звонка и услышала слабое "бом, бом". Залязгали запоры, и на лестничную клетку высунулась крохотная старушка, похожая на белую мышку. - Вы Даша? Я кивнула и вошла в темноватую прихожую, где сильно пахло пылью. - Раздевайтесь, - радостно предложила бабуся, - сейчас чаю попьем, а еще лучше кофе со сливками. Не возражаете? - Какая у вас дверь красивая! Розовая... - Отвратительная, - рассердилась Амалия Густавовна, - прежняя была намного лучше. Из цельного мореного дуба, я ее с трудом открывала, и замки стояли от "Фаина". В 1916 году врезали, а они как новенькие. Вы слышали о "Фаине"? - Нет. - Да, действительно, откуда, молода слишком. А эту дверь мне купили соседи. Они богатые люди и хотели, чтобы лестница выглядела прилично. По-моему, сейчас она стала кошмарной, но им нравится. Простонародье обожает блеск и цыганщину. Продолжая тарахтеть, она пошла в кухню. - Принесли яичко? - с детской непосредственностью поинтересовалась бабуся, сев за круглый стол. - Амалия Густавовна, я его не брала. - Ах, какая жалость, - запричитала старушка, - так сначала обрадовалась, так понадеялась. Вы мне яйцо, а я вам сервизик. Смотрите, какой замечательный, может, передумаете? - Откуда вы про меня узнали и что это за история с яйцом, дворником и кражей? В лице Амалии Густавовны мелькнуло нечто похожее на злорадство, и она принялась обстоятельно рассказывать о делах давно минувших дней. Родилась Амалия в этом самом доме в 1907 году. Ее отцу Густаву фон Корфу принадлежало все здание. Потом случилась Октябрьская революция... Как это вам ни покажется странным, но Густава, его жену Марту и дочь Амалию репрессии не коснулись. То ли о них забыли, то ли посчитали безобидными, бог знает, отчего так вышло, только жили они по-прежнему на Арбате. Правда, от всего дома им оставили лишь одну квартиру, но других-то дворян вообще отправили на лесоповал. Фон Корфы не только остались живы, но им удалось припрятать многое из семейных ценностей - картины, иконы, посуду, кое-какие украшения. На улице они старались ничем не выделяться среди прохожих. Густав носил картуз и не слишком ладный костюм, Марта имела скромное пальто без остромодной тогда чернобурки, а Амалия, сначала пионерка, потом комсомолка, надевала полосатые футболочки и начищала зубным порошком парусиновые тапочки. Домой девочка никого из друзей не звала. - Папа очень болен, - объясняла она одноклассникам, - он шума не выносит. То же самое говорила коллегам Марта, работавшая скромным библиотекарем. - Муж, к сожалению, из-за болезни стал нелюдимым, все его раздражают. Короче говоря, в их квартире никто из посторонних не бывал. Но Густав был абсолютно здоров. Фон Корфы просто не хотели, чтобы любопытные глаза ощупывали мебель, картины и иконы. Но самым ценным в их доме было яйцо работы Фаберже. Густав подарил его Марте в 1907 году на Пасху, специально заказал мастеру, заплатив немалые деньги. Через десять лет случилась маленькая неприятность - один из изумрудиков, украшавших верхушку, потерялся, и Густав снова обратился в ту же мастерскую. Уже грянула революция, ювелиры сворачивали дело, нужного изумруда у них не оказалось, и на пустое место вставили сапфир. |
