Для чего, однако, понадобилось это грандиозное, дорогостоящее и рискованное представление? Объясняю. В ту пору абсолютной уверенности в ракетах «воздух-воздух» еще не было. Как обычно, в новой технике больше всех сомневались те, кто стоял от нее дальше — наземники. А от них во многом зависело общее благополучие Военно-воздушных сил. Авиация, заметьте, никогда над пехотой не главенствовала, а вот подчиняться наземному командованию нам приходилось. Поэтому наше командование и решило пригласить на дальний степной полигон самого Маршала и показать ему в натуре, как замечательно мы научились управляться с ракетным оружием. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Сами знаете.

Учитывалось: наземники авиацию не обожают — аристократы, мол, паршивые эти летчики! Шоколад жрут! Вот бы поползали по болотам на пузе, не так небось петь стали… Возражать словесно не имело смысла. Лазать по болотам на пузе нам, действительно, не приходилось, так что надо было показать товар лицом в воздухе.

Что же касается приговоренных к расстрелу «американцев», жалеть их не приходилось: машины давно свое отлетали, были списаны, и только ради ожидавшегося представления инженерная служба с большим скрипом продлила им ресурс ровно на один полет.

Без двадцати минут семь мы разошлись по самолетам. Осмотрели машины, как обычно расписались в тетрадях приема и сдачи материальной части, обменялись ничего особенного не значившими словами с механиками. Без пяти минут семь я занял место в кабине.

Вот-вот должна была прозвучать команда первой паре: «Запуск», но… команды мы не услышали. А в семь ноль-ноль поступило распоряжение:

— «Атропины», готовность переносится на семь тридцать. Как поняли, «Атропины», — на семь тридцать готовность?

Потом готовность переложили на восемь и снова спросили, как мы поняли. В ответ кто-то, не назвав своего позывного, нахально осведомился:

— Кто проспал?

— Отставить разговорчики, «Атропины»!

Тем временем над выжженной бурой степью резво поднималось солнышко. Чем выше оно взбиралось, тем сильнее припекало. Небо заметно меняло окраску — исчезала утренняя голубизна, накапливалась белесость, утрачивался бодрый блеск. По всем признакам следовало ждать дикую жару и обычную для этих забытых богом мест пыльную дымку.

В восемь ноль-ноль готовность перенесли на восемь тридцать.

Говорят: нет хуже ждать и догонять. В этот день мы получили исчерпывающую возможность убедиться в мудрости этой старой поговорки. Однако не стану опережать события.

В десять пятнадцать, когда мы уже вконец извелись от жары, безделья и полнейшей неясности — что же происходит? — прозвучала, наконец, команда:

— «Атропин-шестой», — к запуску!

Первой парой выходить на цель следовало майору Тюрину и капитану Севруку; следом с интервалом в десять минут — нам с Батей, потом, еще через десять минут — капитану Конышеву с капитаном Цоем и так далее — всего пяти или может быть шести парам.

Сидя в кабине, истекая потом, я видел, как пролетел стороной первый «американец». Он шел на тысяче с небольшим метров высоты и смотрелся впечатляюще — подкрадывающийся к цели противник… По рации я услыхал незнакомый голос: «Лаванда», я — «Ромашка-девятый», разрешите покидание?

— «Ромашка-девятая», — откликнулся командный пункт, — покидание разрешаю.

И тут же от Б-25-го отделилась черная точка, пролетела в свободном падении метров двести, и в небе полыхнула белая вспышка — купол растянулся и наполнился. А я подумал: слава богу! Странная штука, мне никогда не приходит в голову сомневаться в надежности парашютных систем, но все равно, каждый раз, когда в небе распускается чей-то купол, я испытываю мгновенное сладостно пронизывающее чувство невероятного облегчения.