При других обстоятельствах Йен, скорее всего, мог бы простить ее – и наверняка сделал бы это. Но когда он закрывал глаза, перед ними вновь возникало чужое выражение экстаза на ее лице, он слышал неконтролируемые чувственные вопли, видел глянцевый член мужчины и понимал, что никогда не сможет забыть о том, что произошло. Каждый раз, занимаясь с ней любовью и слыша ее негромкие стоны, он будет вспоминать крики, которые она издавала под этим самцом. И будет знать, что не способен удовлетворить ее.

Поэтому Эмерсон велел ей убираться и сменил все замки. Она переехала к тому мужику – об этом он услышал от друга их друзей, – и теперь они жили где-то в районе Сан-Диего…

Йен достал из холодильника банку пива, открыл ее и сделал большой глоток. И, хотя и не был голоден, пошарил в холодильнике в поисках еды, стараясь забыть о Сильвии.

Наверное, ей не хватало чего-то помимо секса. И он это знал, говорил себе об этом тысячу раз. Да и она неоднократно намекала на это. Пыталась даже выразить свою неудовлетворенность в словах во время их ссор. Но чувство это всегда было размытым, он не мог сфокусироваться на нем и положить ему конец, – и до сих пор не понимал, что же именно и где пошло не так.

Позже Йен стал чувствовать неудовлетворенность самим собой, хотя и не понимал почему. Он стал тем, кем хотел стать, – профессором в университете. Его дом был полон книжных полок, ломившихся от книг, еще не прочитанных им. И тем не менее… И тем не менее, он не мог избавиться от ощущения, что в какой-то момент свернул не туда, что где-то в промежутке между женитьбой и разводом он лично, независимо от каких-то отношений, выбрал неправильную дорогу, а сейчас уже слишком поздно возвращаться и что-то исправлять.

Но чего же он хотел в жизни? Бросить все и жить на Таити? Вроде нет. А может быть, он хотел жить простой жизнью строителя или водителя грузовика? Тоже нет. У него не было никакой предрасположенности к физическому труду. Именно на это часто жаловалась Сильвия, говоря, что он не в состоянии сделать хоть что-то по дому.

Ему все еще нравится преподавать, все еще нравится обмен идеями в аудитории, но в последний год или около того его все больше и больше раздражает то, что неразрывно связано со всем этим, – мелочные дрязги на кафедре, необходимость доказывать свое превосходство, требования публиковать бессмысленные статьи в никому не нужных журналах. Эмерсон начинал чувствовать, что он чужой в этом мире, что он к нему не принадлежит, что такая жизнь ему не подходит. И в то же время знал, что это его мир. Вот что вгоняло его в депрессию.

Возможно, именно поэтому изменились его научные интересы, и теперь он предпочитает читать и преподавать хоррор и фэнтези, а не Джейн Остин и Джона Милтона. Хоррор казался ему более разумным, значительным и больше связанным с реальными людьми и настоящей жизнью.

Йен вернулся в гостиную и проверил автоответчик. Лампочка на нем мигала. Он получил два сообщения.

Перемотав пленку, Эмерсон прослушал их. Первое обрадовало его. Оно было от Филлипа Эммонса, его бывшего и самого творческого студента, единственного, кто смог стать кем-то в литературном мире. У Филлипа всегда был талант – он даже оплатил себе учебу в выпускных классах, публикуя порнографические рассказы в журналах, которые на эзоповом языке называют «мужскими». Но во всю силу его талант развернулся лишь после того, как он закончил учебу, после того, как избавился от ограничивающей его педантичности кафедры английского языка, близорукие члены которой из лучших побуждений держали его в жестких рамках.