|
— Объявила Фанни. — Мы собрались здесь, цивилизованное интернациональное общество, чтобы прийти к взаимопониманию хотя бы в двух вопросах: дамы нынешней осенью особенно прекрасны, а сироты нуждаются в нашей помощи. Поэтому, — Фанни ринулась к вошедшей Эжени и, подхватив ее за руку, вывела в центр гостиной, — Мадам Алуэтт согласилась принять участие в нашем концерте. Извольте любоваться этой великолепной женщиной! Боже, милая, ты словно экзотический цветок! — Фанни осторожно чмокнула Эжени в щеку густо-карминными губами и придирчиво осмотрела ее туалет — нечто из белого, тонкого, искусно драпированного атласа, прихваченного на талии массивной золотой пряжкой. Тяжелое ожерелье и браслеты из оправленных в золото агатов и жемчуга создавали ощущение пряной восточной роскоши. В поднятых, гладко зачесанных волосах сияли белые камелии.
Фанни познакомила подругу с новыми гостями и недоуменно пожала плечами на вопросительный взгляд Эжени. Увы, загадочный серб на ужин не прибыл. Не появился он и к началу благотворительного концерта, открытого чтением монолога из «Медеи» известной греческой актрисой. Эжени, попросившая объявить ее в финале, рассеянно слушала пение итальянского тенора, следила за фокусами двух французских иллюзионисток, одетых одалисками, все время что-то ронявших, путавших и мило тушевавшихся. Она машинально поддерживала разговор с окружившими ее мужчинами, пила шампанское, замечая, как вздрагивает ее сердце при появлении дворецкого, докладывающего о новом госте. Какой-то древний инстинкт нашептывал ей предостережения, а ноги сами отступали к выходу в сад. Лишь обещание петь удерживало Эжени от бегства. Она решила, что незаметно скроется тотчас же после выступления и, запершись у себя в спальне, будет слушать доносящиеся отсюда звуки праздника. Но когда объявили ее выход и пианист занял место за роялем, игривая. легкая, как птичка, Эжени весело улыбнулась гостям. Она решила начать с «Застольной» из «Травиаты», специально для этого украсив прическу камелиями. В середине арии к ее голосу присоединился чудесный тенор итальянского певца и они допели гимн беззаботного наслаждения жизнью, поднимая бокалы искрящегося шампанского. — У кого вы учились? Я берусь устроить вам ангажемент в Парме или, если угодно, в Венеции. Прятать такой грандиозный талант от людей — преступление! — Оживился тенор, пораженный мощным, прекрасно поставленным голосом француженки. Эжени отшучивалась, не желая объяснять, что занималась лишь с одесской учительницей музыки, а партию Виолетты разучила с граммофона. Пение, как всегда, подняло настроение. Эжени была готова петь всю ночь — только не в переполненной людьми гостиной, а один на один с луной и звездами, над черной бездной Бискайского залива. Русские романсы, спетые француженкой, вызвали бурную реакцию — кто-то горячо благодарил ее за проявленный патриотизм, кто-то недоуменно пожимал плечами, считая выходку провокационной и неуместной. — Помоги мне незаметно исчезнуть. — Шепнула она Фанни. — Задержи сеньора Троканини, — он прилип, словно пластырь. Я убегу через сад. Спасибо, дорогая… Сделав вид, что ее кто-то окликнул, Эжени вышла на веранду. Ни звезд, ни луны — пронзительный октябрьский ветер бросал в лицо мелкий, холодный дождь. Закутавшись в палантин из белой норки, Эжени быстро спустилась в сад — освещенная аллея вела к ее дому. Представив заросли мокрого ночного парка в конце ее, которые необходимо было преодолеть, чтобы попасть к знакомым воротам, Эжени вздрогнула: в этот вечер ее преследовала какая-то отчаянная решимость и настораживающее чувство опасности. Загадочный гость не пришел, но именно для него она пела русские песни. Если это Альберт Орловский, скрывающийся под чужим именем, он тут же поймет, кто такая мадам Алуэтт. |
