Я снова не могла заснуть: бродила по квартире, баюкая на руках умиротворенного, мурчащего в полный голос Прудона — казалось, внутри кота гудит маленький компрессор, порыкивая и постепенно перегреваясь. А еще говорят, кошки идеально ощущают перепады настроения у своих хозяев! Вот моему толстому дурачине все по барабану: главное, что мамка дома, а остальное ему без разницы. Но уют и тепло, исходящее от круглого тельца, постепенно привели в порядок расстроенные чувства. Потом пришла сонливость, на измученную душу снизошел покой, и я залезла под одеяло. На улице шел дождь, редкие ночные авто, проезжая под моим окном, шуршали как-то особенно мирно, убаюкивая и утешая. Ветер пел в вентиляционной шахте, деревья шелестели листвой — я засыпала.

Приснилось что-то разноцветное: я и Франческо сидели в ресторане, столик на веранде был освещен розовым закатным солнцем, плескалось море вдали, официант подошел к нам, голосом начинающего статиста произнес: "Убивать подано!" и важно протянул поднос, на котором мирно соседствовали бронзовый толстяк с узкоглазой физиономией, сверкающий ятаган и дева в кокетливо-призывной позе. Франческо посмотрел на этот "набор" и протянул руку, сомневаясь, что бы такое выбрать… Я подскочила на кровати, сердце колотилось в горле, свалившийся на пол Прудон, сжавшись, таращил на меня светящиеся зеленью глаза. Отдышавшись и пробормотав: "Чепуха это все…", я зевнула и снова забилась под одеяло.

Наутро я позвонила Осе и пригласила их с Даней позавтракать у меня — не все же мне нахлебничать. Они пришли, принесли фруктовый рулет и вчерашний портрет. Я без энтузиазма повесила творение Жозефины Хряпуновой-Троглодидзе на стену, чтоб всем было виднее — хотя чего зря таращиться, еще вчера было понятно, что мы красавца Федю знать не знаем. Пили кофе, от скуки поглядывая на ординарную физию в обрамлении буйных кудрей, и я, не зная, чем развлечь гостей, рассказала свой сон. Оська тут же принялся изображать психоаналитика — задавать наводящие вопросы, прояснять подробности… Я вяло умгумкала на все его псевдонаучные пояснения, и смогла только описать охватившее меня во сне изумление по поводу наглого, напомаженного, громогласного, как конферансье, малого, подавшего Франческо жутковатый подносик с таким видом, словно это — пик его неприметной официантской карьеры.

Данила слушал нас обоих вполуха, но только поначалу — неожиданно его лицо странно переменилось: сильно вытянулось, кожа на скулах напряглась, желваки заходили ходуном, нижняя челюсть выпятилась вперед. Мы с Оськой замолкли, охваченные смутным беспокойством. Посидев примерно минуту с выражением то ли злорадства, то ли безумного азарта на лице, Данила осипшим голосом попросил дать ему карандаш и ластик. Я пулей метнулась в комнату и принесла все рисовальные принадлежности, какие только имелись в доме. Даня королевским грифом, растопырив руки, словно крылья, рванул к портрету и начал над ним мудрить, отталкивая нас локтями. Когда он отвалился, довольный, произведение моей талантливой тетушки было безнадежно испорчено: вместо роскошной шевелюры появились короткие, словно приклеенные к черепу, волосишки, вокруг рта нарисовались встрепанные усики и коротенькая бороденка. На нас смотрело… лицо переводчика. Конечно, оно не было явственно видно, а скорее проглядывало через художества тети Жо, но сомнений не было… почти.