Для нее потянулись мучительно долгие и однообразные дни. Каждое утро начиналось с посещения отвратительно бодрой Ирнассы, которая по-хозяйски заходила в палату и внимательно осматривала безучастную Охотницу. Та, казалось, потеряла не только волю к жизни, но и всякий интерес к происходящему. Εва не разу не возразила, не поинтересовалась ядовито: а почему это самонадеянная красотка поленилась напялить халат при входе в отделение реанимации? И бахилы? А щеголяла по больнице на вызывающе длинных шпильках, да еще с таким видом, будто прохаживалась по подиуму?

Она не противилась бесцеремонному осмотру, покорно давала себя бинтовать, поворачивать, как дорогую куклу. Покорно открывала рот, когда приходило время кормежки, и с легкой гримасой глотала отвратительную жидкую кашу под восторженное сюсюканье молоденькой медсестрички. Нет, девушка была неплохой и довольно милой, но очень уж разговорчивой: она умудрялась комментировать каждое свое действие и при этом безостановочно восхищаться успехами подопечной.

– Вот и хорошо. Смотрите, как хорошо у нас получается кушать… давайте еще ложечку? Ну же, не надо отворачиваться… вот и молодец! Α теперь еще…

Ева мысленно поморщилась, но под пристальным взглядом Ирнассы, которая стояла за спиной медсестры, как мифический цербер, и караулила каждый вздох кейранн-сан, заставила себя есть. Продолжая настойчиво закрываться от ее ищущих мыслей, Колючка равнодушно проглотила очередной кусок и устало откинулась на подушки. Кхаш! До чего же я ослабла! Даже ложку держать не могу! А отказаться – значило заставить реису насторожиться и попытаться надавить, что было чревато раскрытием ее долго идущих планов. Нет, мне до ее переживаний фиолетово, но лишнее усердие тут только помешает. Пусть лучше думает, что я смирилась. Пускай. До поры до времени так и будет.

Несколько раз заглядывал обеспокоенный Витор, что-то пытался сказать, ободрить, помочь, но натыкался на равнодушный взгляд и безучастное лицо Охотницы, пугался ее мертвых глаз и торопливо уходил, не решаясь разбивать это тяжкое молчание. Она не задерживала.

Когда-тo заглядывал Край, тоже ненадолго: кажется, он понимал и так же молча уходил. Спасибо ему за это.

Однажды появились двое незнакомых реисов, но, странно переглянувшись с поджавшей губы Ирнассой, все вместе быстро вышли. А потом о чем-то яростно заспорили за дверью, настойчиво убеждая в чем-то и умоляя не тянуть время.

Ева не стала прислушиваться.

Почти каждый день, сразу после завтрака, заходил отец, и это был единственное время суток, которого она боялась. Каждый раз он долго смотрел на дочь и садился рядом, бережно придерживая за руку. Колючка упорно молчала, пугаясь его окаменевшего лица больше, чем собственной никчемной жизни, которая все еще продолжалась. Пугалась, что не сможет решиться, если он только будет рядом, страдала вместе с ним и мучилась от этого ещё больше, но все равно начала настойчиво отстраняться. И потому не произнесла вслух больше ни одного слова. Даже когда присохшие повязки с мясом отдирали от кожи. О чем говорить? Он никогда не отпустит ее, никогда не даст того, что ей было нужно. Не позволит умереть, даже если для этого придется цепями приковать к постели и держать на лошадиных дозах антидепрессантов. И значит, незачем попусту сотрясать воздух. Да, это было жестоко: отцу больно видеть ее равнодушное лицо, а ее пустые глаза, в которых не было теперь даже тени упрека, ранили сильнее когтей крашей. Но пусть лучше привыкает жить без нее, пусть не тешит себя надеждой, не старается вернуть: все давно решено. Нечего ждать чуда. И не надо ничего говорить: я не останусь.

Чтобы хоть как-то заполнить бесконечный день, она уходила в себя и, чтобы не видеть бдительного взгляда не отходившей ни на шаг Ирнассы, погружалась в воспоминания. Самые лучшие, самые главные: О НΕМ.

Ставрас… его мягкая улыбка, его сильные и нежные руки… его смех… его умопомрачительный запах… эта волшебная смесь ароматов моря и крохотной толики мускуса, такой характерной для чистокровного реиса! Его жесткое лицо, всегда смягчавшееся при взгляде на Охотницу.