Алые нити, протянувшиеся сюда со всего мира, и так слишком напряженные, натянутые до последнего предела, тревожно задрожали. Они мерзко зазвенели, истончились, натянулись ещё больше…

Ева крутанулась снова, помогая себе руками и ногами.

…И вдруг начали рваться. Резко, отрывисто, с противным хрустом. Одна за другой. Невероятно быстро и очень, очень больно.

Пять, десять, двадцать…

Колючка без всякого стеснения взвыла. На одной ноте, как дикий зверь, раненый удачливым охотником в самое сердце, как безумная старуха на паперти, как запертая в клетке, сумасшедшая львица. Взвыла громко, протяжно, неистово, потому что пришедшая боль была поистине безумной. Она была везде, лилась отовсюду. Она была огромной, по-настоящему страшной, кошмарной, невероятной, какой никогда прежде не было.

И эта боль с каждым мгновением росла.

Никогда и нигде ей не доводилось испытывать подобное. Ничто не могло с ней сравниться. Боль от сломанной ноги? Пустяк! Боль от укусов крашей? Тьфу! Боль от «мозголома»? Ласковое поглаживание любимого человека! Боль от упавшего на ногу крана? Боль в разорванных жилах? Переломанных надвое костях? Переехавшего тело трамвая? Боль от разлуки? Горечь предательства? Боль от вгоняемых под ногти иголок?..

Ничто не сравнилось бы с ней.

Это была действительно БОЛЬ, которая длилась, длилась и длилась.

Десятками, сотнями лет.

Нет, целыми тысячелетиями!

Пять… десять тысяч разбуженных гнезд, которые уже никогда не прорвутся. Двадцать… пятьдесят…

Боль вгрызалась в позвоночник, нещадно дробила кости, огнем прокатилась по венам. Она спалила одежду, уничтожила руки, жадно обгрызла стопы. Каждый новый лоскуток отдельно. И по-новому. Каждую клеточку, каждую жилку, увеличиваясь раз от раза в геометрической прогрессии. Каждую мышцу и мало-мальски существующий волосок. Она убивала, но не до конца. Она глумилась, игриво перескакивая с одного фрагмента тела на другой. Οна смеялась. Οна злорадно хохотала. Она стягивала нервы и беспощадно сжигала кожу. Заставила кричать и биться в судорогах, как эпилептика. Οна была ужасной, но все никак не давала умереть. И даже рвущееся на части сознание она была не в силах погасить.

Семьдесят… восемьдесят… девяносто тысяч…

Все еще падающая в поистине оказавшуюся бесконечной пропасть Охотница остро пожалела, что до дна было так далеко. Что она не умерла мгновенно, а все еще способна чувствовать. Потом по лицу потекло что-то горячее, во рту появился привкус крови. Уши словно ватой заложило, а в затылке поселилась тупая, быстро нарастающая тяжесть. Εва не чувствовала тела, но все равно продолжала упорно рваться, как волчица в клетке, чтобы успеть сжечь как можно больше поводков.

Α боль стала только сильнее.

Колючка дергалась снова и снова, не зная, не понимая уже ничего. Только страстно желая успеть. Суметь. Закончить эту пытку. И перепутанные алые нити беззвучно сгорали по всему телу, коротко вспыхивая напоследок и оставляя после себя безобразные черные лохмотья.

Внезапно в голове проснулись голоса. Вернулись, осознав, что им грозит. Шипящие, многогранные, неверящие и потрясенные происходящим. Испуганные, потерянные и какие-то одинокие. Нет, теперь они не угрожали. Ничего не требовали, не выли больше и не жаждали крови. Они плакали от ощущения безысходности, страдали, а потом просто жалобно скулили, с каждым рывком становясь все тише, глуше, все слабее, пока, наконец, не затихли совсем.