— Всѣ эти ковры и софа такъ отъ султана Магомета Четвертаго и остались здѣсь и вотъ уже больше двѣсти годовъ стоятъ, разсказывалъ Нюренбергъ.

— Двѣсти лѣтъ? Да какъ ихъ моль не съѣла! замѣтилъ Николай Ивановичъ, улыбаясь.

— Вы смѣетесь, эфендимъ? Вы не вѣрите? О, хорошаго турецкаго коверъ можетъ жить триста, четыреста годовъ, если за нимъ хорошо смотрѣть. Есть турецкаго ковры пятьсотъ, шестьсотъ годовъ. Да, да… Не смѣйтесь, ефендимъ. И хорошаго кашемироваго шали есть, котораго прожили пятьсотъ годовъ.

Всѣхъ комнатъ въ кіоскѣ Магомета IV пять или шесть и всѣ онѣ похожи одна на другую по своей отдѣлкѣ, но одна съ маленькимъ куполомъ. Окна двухъ комнатъ выходятъ во внутренность мечети. Турокъ въ серебряныхъ очкахъ распахнулъ одно изъ нихъ, супруги заглянули въ него, и глазамъ ихъ представился гигантскій храмъ съ массой свѣта, льющагося изъ куполовъ, стѣны котораго также сплошь отдѣланы фаянсомъ. Въ храмѣ никого не было видно изъ молящихся, но откуда-то доносилось заунывное чтеніе стиховъ Корана на распѣвъ. Внизу то тамъ, то сямъ виднѣлись люстры съ множествомъ лампадъ. Два служителя въ фескахъ и курткахъ, стоя на приставныхъ лѣстницахъ, заправляли эти лампады, наливая ихъ масломъ изъ жестяныхъ леекъ. Множество лампадъ висѣло и отдѣльно отъ люстръ на желѣзныхъ шестахъ, протянутыхъ отъ одной стѣны къ другой, что очень портило величіе храма.

— Больше въ здѣшняго мечеть нечего смотрѣть. Изъ окна вы видите то же самое, что вы увидали-бы и войдя въ мечеть, но тогда нужно платить серебрянаго меджидіе, а теперь у васъ этого меджидіе на шашлыкъ осталось, сказалъ супругамъ Нюренбергъ. — Послѣ смотрѣнія мечети, мы все равно должны были-бы придти сюда и смотрѣть кіоскъ, и давать бакшишъ этому стараго дьячку, а теперь вы за одного бакшишъ и кіоскъ, и мечеть видѣли. Вотъ какого человѣкъ Адольфъ Нюренбергъ! Онъ съ одного выстрѣла двоихъ зайца убилъ.

Соломенная туфля съ ноги Николая Ивановича свалилась, и онъ давно уже бродилъ въ одной туфлѣ.

— Ну, теперь все? Больше нечего смотрѣть? спросилъ онъ проводника.

— Больше нечего. Теперь только остается дать бакшишъ вотъ этаго стараго дьячку. Я ему дамъ пять піастровъ — съ него и будетъ довольно.

Нюренбергъ далъ старику пять піастровъ, но тотъ подбросилъ ихъ на рукѣ и что-то грозно заговорилъ по-турецки.

— Мало. Проситъ еще. За осмотръ кіоска проситъ отдѣльнаго бакшишъ и за то, что окно отворилъ въ мечеть, опять отдѣльнаго. Пхе… Адольфъ Нюренбергъ хитеръ, а стараго турецкаго дьячекъ еще хитрѣе и понимаетъ дѣло, подмигнулъ Нюренбергъ. — Надо будетъ еще ему дать бакшишъ пять піастровъ. О, хитраго духовенство!

Старику турку было дано еще пять піастровъ и онъ приложилъ ладонь ко лбу въ знакъ благодарности, а когда супруги стали выходить изъ кіоска на лѣстницу, порылся у себя въ карманѣ халата, вынулъ оттуда маленькій камушекъ и протянулъ его Глафирѣ Семеновнѣ. Та не брала и попятилась.

— Что это? спросила она.

— Берите, берите. Это вамъ сувениръ онъ даетъ, сказалъ Нюренбергъ. — Кусочекъ фаянсъ отъ отдѣлки здѣшняго кіоскъ. Здѣсь имъ это охъ какъ запрещено!

Глафира Семеновна взяла. Старикъ турокъ протянулъ руку и сказалъ: «бакшишъ».

Нюренбергъ сказалъ ему что-то по-турецки и оттолкнулъ его.

— О, какого жаднаго эти попы! Далъ бакшишъ направо, далъ бакшишъ налѣво — и все мало. Еще проситъ! воскликнулъ онъ.

Супруги стали спускаться съ лѣстницы.

LXX

— Куда теперь? Въ Софійскую мечеть? спрашивалъ проводника Николай Ивановичъ, садясь въ коляску.