|
Как взвидела брата матушка Манефа, так и присела на пороге. Анафролия стала на лестнице и, разиня рот, глядела на Патапа Максимыча. Канонница, как пойманный в шалостях школьник, не знала, куда руки девать. — Это что?..— спросил Патап Максимыч. — Я братец... домой хочу... в обитель собралась...— шептала Манефа. — Домой?.. А коль тебе домой захотелось, зачем же ты, спасённая твоя душа, воровским образом, не простясь с хозяевами, тихомолком вздумала?... А?.. Молчала игуменья. — Что ж это ты, на срам, что ли, хочешь поднять меня перед гостями?.. А?.. На смех ты это делаешь, что ли?.. Да говори же, спасенница... Целый, почитай, вечер с гостьми сидела, все ее видели, и вдруг ни с того ни с сего, ночью, в самые невесткины именины, домой собраться изволила!.. Сказывай, что на уме?.. Ну!.. Да что ты проглотила язык—от? — Неможется...— едва смогла проговорить Манефа. — Неможется, так лежи. Умри, коли хочется, а сраму делать не смей... Вишь, что вздумала! Да я тебя в моленной на три замка запру, шаг из дому не дам шагнуть... Неможется!.. Я тебе такую немоготу задам, что ввек не забудешь... Шиш на место!.. А вы, мокрохвостницы, что стали?.. Тащите назад, да если опять вздумаете, так у меня смотрите: таковских засыплю, что до новых веников не забудете. Нечего делать. Осталась Манефа под одной кровлей с Якимом Прохорычем... Осталась среди искушений... Не под силу ей против брата идти: таков уродился — чего ни захочет, на своем поставит. Запереть Манефу он не запер, но, разбудив старого Пантелея, дал ему наказ строго—настрого глядеть в оба за скитским работником, что приехал с Манефой из Комарова. — Чтоб к обительским лошадям и подходить он не смел,— приказывал Патап Максимыч,— а коль Манефа тайком со двора пойдет — за ворот ее да и в избу... Так и тащи... А чужим не болтай, что у нас тут было,— прибавил он, уходя, Пантелею. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Смущенная внезапным появлением Якима Прохорыча, Манефа не могла выдержать его присутствия и ушла с Фленушкой к себе в заднюю. Игуменья всем телом дрожала, едва на ногах держалась. Еле—еле дошла до горенки, опираясь на Фленушку. — Что с тобой, матушка? — говорила ей оторопевшая девушка.— Аль неможется? Шалфейцем не напоить ли?.. Аль бузиной с липовым цветом? — Не надо... Ничего не надо...— отрывисто отвечала мать Манефа. Когда вошли в боковушу, там никого не было. И здоровенная Анафролия и богомольная Евпраксеюшка суетились в стряпущей, помогали Никитишне ужин наряжать. Тяжело опустилась на стул Манефа. Фленушка взяла ее за руки. Как лед холодные. — Что это, матушка?— сказала Фленушка.— Дай я раздену тебя, уложу, тепленьким напою, укутаю... — Ах, Фленушка, моя Фленушка! — страстным, почти незнакомым дотоле Фленушке голосом воскликнула Манефа и крепко обвила руками шею девушки...— Родная ты моя!.. Голубушка!.. Как бы знала ты да ведала!.. И горячо, страстно целовала Манефа глаза, щеки и уста Фленушки. |
