|
Хоть старым костям иной раз и неможется, от послуги Патапу Максимычу ни за что не откажется. И все семейство Чапуриных души не чаяло в доброй, всегда веселой, разговорчивой Никитишне. Кроме нужных случаев, когда Никитишне в Осиповке приводилось столы строить, нередко по неделям и даже по месяцам там она гащивала. И, бывало, во время таких гостин уж никак невозможно было уговорить старушку, чтобы она каждый день обед не стряпала. Только что придет, первым долгом в стряпущую. Тогда стряпка уж прочь ступай, к печи никого, бывало, не подпустит Никитишна. Смерклось и вызвездило, когда по скрипучей от завернувшего под вечер морозца дороге к дому Никитишны пара добрых коней подкатила сани с кожаным лучком, с суконным, подбитым мурашкинскою дубленкой, фартуком и с широкими отводами. В синей суконной шубе на лисьем меху, подпоясанный гарусным кушаком, в мерлушчатой шапке, вылез из саней Патап Максимыч и, оставя при лошадях работника, зачал в ворота стучать. На его стук, заливаясь визгливым лаем, отвечали со двора собаки, затем послышались чьи—то шаги по снегу, кто—то окликнул приехавшего, и, когда Чапурин отозвался, ворота на оба полотна распахнулись. — Ах, батюшка Патап Максимыч!— вскликнул Авдей, приемный сын Никитишны.— Милости просим. Пождите маленько, ваше степенство, за свечкой сбегаю, темненько на дворе—то, не зашибиться бы вам ненароком. — Не надо, Авдеюшка, дорога знакомая,— отвечал Патап Максимыч,— а ты вот, голубчик, коней—то на двор пусти да сенца им брось. Здорова ль Никитишна? — Неможет, Патап Максимыч, другой день. — Ой ли? Что ж такое с ней приключилось? — спросил Патап Максимыч. — Да бог ее знает: то походит, то поваляется. Года уж, видно, такие становятся. Великим постом на седьмой десяток перевалит,— говорил Авдей, провожая гостя. Дверь из горницы отворилась. Авдеева жена, молодая, шустрая бабенка, с широким лицом, вздернутым носом и узенькими глазками, выбежала в сени со свечкой. — Патап Максимыч! Подобру ль поздорову? Милости просим,— заговорила она. — Здравствуй, Татьянушка. Что тетка? — Хворает. Войдя в горницу, Патап Максимыч увидал, однако, что кума любезная, повязанная белым платком по голове, сама встречает его. Заслышав голос куманька, не утерпела Никитишна, встала с постели и пошла к нему навстречу. — Какими судьбами до наших дворов? — спрашивала она у Патапа Максимыча. — Да вот, ехал неподалече и завернул,— отвечал он.— Нельзя же куму не наведать. И то с Рождества не видались. Что, божья старушка, неможется, слышь, тебе? — Помирать время подходит, куманек. Кости все разболелись. Ломит, тягость такая! — говорила Никитишна.—Таня, ставь—ка, ты самовар да сбери чайку: куманек с холодку—то погреется. — Рано бы помирать—то тебе, кумушка,— сказал, садясь на лавку, Патап Максимыч.— Пожить надо, внучек вырастить, замуж их повыдать. — Тебя только послушай, наскажешь,— помаленьку оживляясь, заговорила Никитишна.— Аредовы веки, что ли, прикажешь мне жить? Дело наше бабье: слаб сосуд. |
