Из‑ под моста упруго выбежал мускулистый бегун и повернул к ним, словно по полицейской и санитарной машинам, а также по только что прибывшей труповозке нельзя было понять, что он тут явно лишний.

– Я без пяти минут врач, – тяжело дыша, сообщил он, – уже экзамены сдаю. Не нужна моя помощь?

Хафнер взглянул на спортсмена так, словно для выкачивания накопившегося яда ему требовалось большое ведро. Тойер предпочел просто не слушать, отвернулся и посмотрел на реку. В его голове роились неясные мысли.

Горы были спереди и сзади него – сейчас это почему‑то показалось ему странно нелепым. На мосту уже толпились зеваки, они только что не аплодировали: наконец‑то хоть что‑то произошло. Коллеги же из водной полиции держали себя словно актеры‑любители. Их лодки выписывали нелепые кренделя, рывком взлетали из бурлящей пены в холодный туман, словно отрабатывали деньги, заплаченные зрителями за билеты.

Бегун уже удалялся, и Тойер слышал, как благонравный Штерн шипел на Хафнера: мол, мог бы сказать то же самое, но повежливей.

Все снова стояли вокруг утопленника.

Старший гаупткомиссар с трудом оторвал взгляд от заржавевшей молнии на мешке для перевозки трупов, с которой возились двое санитаров, и подумал, что есть что‑то трагикомическое во всем этом невеселом начале дня.

Патрульный полицейский подошел к группе зевак, что‑то им сказал и через некоторое время подозвал к себе Штерна.

– Звонил Лейдиг, – сообщил Тойеру его бравый подчиненный, вернувшись. – Дело курирует новый следователь из прокуратуры, дама. Кажется, она горячо взялась за дело, хочет встретиться с нами в отделе.

– По‑моему, это как‑то связано с масленицей, – громко заявил Хафнер.

– Что – это? – устало поинтересовался Тойер. – Дама из прокуратуры? Или моя рубашка? – С джинсами он носил рубашку в крупную красную клетку, на манер канадских лесорубов. В ее чистоте он давно уже не был уверен.

– Его спихнул с моста кто‑нибудь под газом.

– Вчера был третий день Великого Поста! Среда! – внятно выговаривая слова, напомнил Тойер. – Люди уже полдесятого лежали в постели, приняв нужную порцию. – Его все больше раздражали хмельные соображения молодого коллеги. – Ладно, хватит. Поехали домой.

Он имел в виду контору.

Свист, трели и пение, потому что погода стоит прекрасная. Кто сказал, что на высоте всегда холодно? Макферсон – это Дункан, а Дункан – кто‑то другой, но все эти фамилии – всегда он . Он очень охотно бывает самим собой. Он мурлычет мелодии, насвистывает, ловко имитирует соловьиные трели и пакует свои вещи.

Он собирается в поездку. Можно было бы сказать: на задание – но он предпочитает называть это поездкой – новые приключения, новые впечатления и новые дела, а в конце нечто неслыханное! Он едет в Гейдельберг, и это особенно радует. В столицу романтики. Курьезным мелочам, которые встретятся ему по обе стороны от дороги, будет противостоять его стальной дух. Вот так все там и будет. Он чувствует, как бурлит в нем жизнь, как распирает грудь ощущение собственного величия.

Он укладывает вещи: аккуратно сложенную одежду, несессер, все самое необходимое. Берет карты местности, путеводители, удостоверения личности, кредитные карточки на свои разные фамилии. Он насвистывает веселый мотивчик. Что‑нибудь еще для развлечения? Но разве жизнь и без того не развлекает его? Нет, все‑таки он с тайной радостью берет томик стихотворений Гёльдерлина, написанных в далекие и сумрачные времена, задолго до того, как он появился на свет, – появился, словно комок сырой глины, лепи что угодно.

Наконец, прежде чем закрыть чемодан, он не забывает положить туда маленькую серебряную штучку.