Не отрывая глаз от печи, я подошел к Вале и сказал:

— Еще минута в твоем распоряжении. Есть вопросы?

— Есть. Куда ты бегал?

— На шихтовый двор, потом к диспетчеру. Железный лом выколачивал.

— А почему его надо выколачивать? Всюду, во всех городах и деревнях, столько валяется железного лома!

— Задай, миленькая этот справедливый вопрос директору Булатову или самому министру черной металлургии. Или, на худой конец, его четырнадцати заместителям!

— И это в век научно-технической революции!..

Розовая пасть печки потемнела. Черный лом плотным ровным слоем покрывал дно плавильной ванны. Любо глянуть, как шурует Степа Железняк. Точные руки машиниста — точное движение хобота. Два с половиной часа отведено по графику на загрузку печи, а он управился на пятнадцать минут раньше. Все два с лишним часа был лицом к лицу с полуторатысячеградусным огнем ближе, чем мы, сталевары, — и ничего, не сгорел. Раскраснелся только. И пот ручьями стекает по лицу. Хорошо работал Железняк, ничего не скажешь!

Покончив с моей печью, он перешел на соседнюю. Завалочная машина обслуживает блок печей — первую и вторую. Мой соперник Коля Дитятин что-то горячо втолковывает Степе. Понятно. Просит постараться для него. Напрасный труд. Степан Железняк человек веселый, любит дурака валять, но правда и справедливость у него всегда на первом месте. И для тебя, Коля, не пожалеет он ни сил, ни ловкости, ни пота.

Душа моей печи тем временем из темной стала буро-малиновой. Потом порозовела. Потом стала чисто белой. Железный хлам расплавился. Можно сливать чугун. Разливочный кран подхватил своими лапами проушины восьмидесятитонного ковша, сорвал его с колесницы и понес к моей печи. Перед средним завалочным окном стоял желоб-башенка. Ковш малость накренился — и мягко, бесшумно разбрасывая искры, полился металл. Бурной реакции не произошло. Чугун мирно соединился с еще не до конца расплавленным мартеновским скрапом.

Подхожу к Вале. Накоротке рассказываю, что к чему. Выслушала меня внимательно, но сказала о другом:

— Саша, вы здорово соревнуетесь. Дитятин тоже хорошо работает. Не хуже тебя!

— Ишь какая глазастая! А как ты заметила?

— Вы же друг перед другом наперегонки. Ревниво друг за дружкой следите. Боитесь отстать один от другого.

— Правильно! Единственный случай, когда ревность позволительна.

— Нет, не единственный. Ревность — это сигнал об опасности, угрожающей любви. Ревность — это еще и незаслуженная обида. Ревность — это еще и чье-то непрошеное вмешательство в сокровенные дела двоих — твои и мои…

Я отошел от Вали, побежал на пульт управления. Взглянул на один прибор, на другой, третий щелкнул ногтем, четвертый вытер рукавом, около десятого выругался — отказал! Вернулся на рабочую площадку и опять проведал Валю.

— Ты не угорела?

— А ты?

— Я привык.

— Ну, и я уже привыкла. Ни в чем никогда не намерена тебе уступать. Все пополам. Запомни!.. Ты часто бегаешь на пульт управления, смотришь на приборы. Зачем?

— Приборы для того и существуют, чтобы на них смотрели.

— А мне казалось, что такие лихие сталевары и на глазок, чутьем, могут печью управлять.

— Могут, но… Видишь ли, сейчас моя печка работает на предельно высоком тепловом режиме. Тысяча пятьсот градусов. Боюсь, как бы свод не поджечь.

— А почему не убавишь на сотню градусов?

— Нельзя. Удлинится срок плавки. Дитятин обгонит. Он свою печку вовсю раскочегарил.

— Все поняла. Иди! Постой!.. Я люблю тебя. Очень…

И в это самое время из темной глубины цеха вышла Клава Шорникова.