— Все поняла. Иди! Постой!.. Я люблю тебя. Очень…

И в это самое время из темной глубины цеха вышла Клава Шорникова. Мы с Валей замерли, готовые к самому худшему. Но произошло самое лучшее. Верьте не верьте, а так оно и было — Клава поравнялась с нами, приветливо кивнула сначала Вале, потом мне и без всякого притворства сказала:

— Добрый день.

И ушла.

Вот человек! На такое мужество способен не каждый. Мужество преодоления себя!..

Ослепительно белые фонтанчики клокотали по всей поверхности расплавленного металла. Сталь, не доведенная еще до кондиции, сырая, без соответствующих добавок — раскислителей, — кипела, как обыкновенная вода. Привычная для сталевара картина. А Вале она в диковинку. Взмахом руки подозвала меня к себе. Пришлось на виду у всех покоряться молодой жене.

— Знаешь, на что это похоже? — сказала Валя. — На тысячи разгневанных, с раздутыми шеями белых кобр… Что? Белых кобр не бывает? Но я ведь только сравнила…

Я посмотрел на плавку и не увидел ничего такого, что примстилось Вале. Но не признался ей в этом.

— Да, — сказали, — похоже…

Вернулся к печи. Специальной заправочной машиной под давлением метали, как из чудо-пращи, в печь ферромарганец и силикомарганец — раскислители. Огненный факел гудит с бешеной силой, во всю свою мощь. Тепловая нагрузка сейчас двадцать восемь тысяч калорий. Фонтанчики стали, сиренево-голубые, молочно-фиолетовые, теперь бурно, дальше некуда, клокочут. Доспевает сталь. Не за горами выдача плавки.

Опять Вале я понадобился. На этот раз подозвала к себе взглядом. Подскочил на секунду. Она кивнула на бушующую, гудящую огнем, распираемую созревшей сталью печь.

— Работая здесь, ты не мог не быть горячим, сильным, смелым, ловким, уверенным в себе и… чуть дерзким. В общем, ты и огонь мартена — братья!..

Я засмеялся и отошел.

На второй печи тоже все нормально. Колька Дитятин вроде бы на меня никакого внимания не обращает. Работает себе и работает. Но я-то знаю, чувствую: он следит за каждым моим движением. Не желает отстать. Боится, что я смогу его обогнать. По совести говоря, я тоже с него глаз не спускаю, хотя и делаю вид, что нисколько не интересуюсь соседней печкой. Вот так и соревнуемся. Без барабанного боя и громких речей, не молотим себя в грудь кулаками, не клянемся. Тихо. Чинно. Благородно. И — надежно. Соперничали семь часов и оба остались в выигрыше: он выгадал час, и я столько же, чуть больше. Это и есть то, что экономисты называют внутренними резервами. Вношу поправку в обиходные, затертые слова: резервы рабочей души, резервы внутреннего мира человека.

Я работал сегодня лучше, чем вчера, потому, что Валя была на моем рабочем месте. Дитятин вкалывал отлично потому, что не желал отстать от меня. А завтра? Завтра, хотя Вали и не будет около меня, я не захочу, не смогу работать хуже, чем сегодня. И Дитятин по моей дорожке пойдет. И другие, на нас глядя, пошуруют в своих душах, найдут в них тайные кладовые с сокровищами.

Послышался тревожный звон колокола разливочного крана. Что такое? Я посмотрел наверх. Мост не движется. Из окна кабины крановщика на тонком тросике спускается пустой старый чайник. Газировки просит работяга. Изнывает от жажды на верхотуре, куда устремляются все газы, все дымы, вся теплынь, где самое-самое пекло, где чертям поджаривают пятки. Чайник опускается не к моим жароупорным ботинкам сорок шестого размера, как я ожидал. Крановщик Вася Бабушкин облюбовал рабочие ботиночки Вали.

— Эй, красивая, пожалей одинокого и жаждущего! — донесся с задымленных, загазованных небес его громовой голос, заглушивший даже рев мартеновского огня.