Молчание Головина радует меня. Я чувствую в нем протест, бунт, силу, достоинство.

Но Булатову, видимо, оно не показалось таким. Он прорабатывал инженера Головина, как проштрафившегося мальчишку в коротких штанишках.

— Ищите потери стали, дорогой товарищ, под ногами мастеров, сталеваров, разливщиков, шихтовиков. Не оправдывайте ни себя, ни подчиненных. Нацеливайтесь только на победу! Пожалуйста.

Вот после этого Головин и прервал свое молчание. Вскинул голову, сказал:

— Да, верно, у нас сейчас все есть — скрап, чугун, кислород, ковши и прочее. Нет только самого главного — человеческого, партийного отношения к нам, сталеплавильщикам, с вашей стороны, Андрей Андреевич!

Булатов побледнел, переложил пачку бумаг, лежащую перед ним, с места на место, тихо и грозно сказал:

— Вот оно что!.. Так, значит, вы понимаете требовательность директора?

— Это не требовательность, а просто разнос! Жить не хочется, а не только работать, когда послушаешь вас…

— Ясное дело! Ну что ж, дорогой товарищ, мы обсудим вашу позицию. Но уже не здесь. На парткоме. И, может быть, на бюро горкома партии… Огнеупорщики, ваше слово. Докладывайте!

В тесном зале стало жарко и душно. Сильно запахло увядающими цветами. Мой сосед слева, инженер Котов, чуть склонился ко мне, шепнул:

— У меня такое чувство, будто я присутствую на отпевании живого человека…

Совещание кончилось около пяти. Люди расходились молча, сосредоточенно-притихшие, углубленные в себя. На Булатова почему-то избегали смотреть. Так что все-таки главное в Булатове? Талант производственника? Чрезмерно суровая требовательность к подчиненным? Неумение привлекать к себе людей? Готовность выполнять план любой ценой, идти к цели напролом, не щадя ни себя, ни тех, кто не поспевает за ним?..

В середине тридцатых годов я знал директоров прославленных заводов — Гвахария, Макарова, Дьякова, Степанова, Франкфурта, Лихачева, Гугеля, Завенягина, Носова. Разные люди, они имели общую замечательную черту, воспитанную в них школой наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, — революционный размах и большевистскую деловитость, уменье преодолевать трудности и привлекать к себе любовь, беззаветную преданность делу партии и народа, бесстрашие, правдивость, простоту, бескорыстие, твердое и страстное желание выполнять государственные задания и одновременно улучшать жизнь людей. Серго Орджоникидзе давно нет. Но до сих пор существует его стиль работы. Наш партийный стиль.

При самых значительных социальных и экономических достижениях, по-моему, у нас останется не до конца разрешенной проблема характера того или иного работника, его нравственного уровня, качества его общественного труда. Человек со своим сложным внутренним миром был, есть и будет движущей силой во всех случаях нашей жизни.

В длинном и широком коридоре меня догнал Константин Головин.

— Ну как? — спросил он сильно сдавшим голосом.

— Что именно?

— Я про Булатова. Разбушевался, а? Некрасиво, стыд и срам. — Осуждающе взглянул на меня. — И вы… почему вы не вмешались? Вам, секретарю обкома, это сподручнее делать, чем кому другому.

— Вот потому, что секретарь обкома, я и не вмешался. Всему свое время… Приходи, Костя, в «Березки», поговорим. Жду тебя завтра вечером.

— Приду. Обязательно. До свидания.

В этот же день я был у Колесова. Поделился своим впечатлением о характере выступления Булатова на оперативном совещании. Василий Владимирович выслушал меня с грустным выражением лица.