— Я был бы предателем относительно вас, если бы уехал. Я останусь.

— Но, Джек, если бы… если бы…

Она придвинулась к нему с той застенчивостью, какая по временам нападала на нее, когда она была с ним, и вдруг положила ему на плечи обе руки:

— Если бы… Джек… если бы и я уехала с вами?

Знакомое ему восторженное страстное выражение появилось в ее лице, губы раскрылись.

— Милая, — отвечал он, — целуя ее, но ведь это значило бы оправдать их…

— Молчи! — вдруг перебила она, закрывая ему рукою рот. — Я так устала от этих споров. Слушай, милый, исполни мою просьбу, пожалуйста. Не оставайся в школе после класса. Уходи домой! Не разыскивай сегодня виноватых; завтра суббота, знаешь, и ты свободен, и у тебя будет больше времени. А сегодня посиди дома и никуда не ходи, до тех пор… до тех пор, пока я не извещу тебя. Тогда все будет улажено, — прибавила она, приподнимая веки с таким же выражением боли, какое замечалось у ее отца и которого Форд никогда не замечал у нее раньше. — Обещай мне это, милый, обещай.

Мысленно не считая обязательным для себя такое обещание и дивясь тому, что она, по видимому, уклоняется от всяких объяснений, он невольно сказал, беря ее за руку:

— Ты не сомневаешься во мне, Кресси? Ты не переменилась ко мне от всех этих подлых сплетен?

Она рассеянно взглянула на него.

— Ты думаешь, значит, что это может изменить чьи-нибудь чувства?

— Только не того, кто искренно любит… — пробормотал он.

— Ну, не будем больше говорить об этом, — проговорила она, внезапно приподнимая руки и закидывая их за голову, с усталым жестом и затем снова роняя их. — У меня голова трещит от всего этого; папа, мама и все другие так надоели мне.

Она отвернулась и пошла тихо после того, как Форд холодно выпустил ее руку из своих. Пройдя несколько шагов, она вдруг опять подбежала к нему, обняла его, крепко поцеловала и убежала.

Учитель простоял несколько секунд раздосадованный и удивленный; но верный своему характеру, он не обратил внимания на то, что она ему сказала, а стал воображать, что должно было произойти между нею и матерью. Она естественно ревнует к письмам — это он мог легко ей простить; ее без сомнения пилили ими, но он легко может оправдаться перед ее родителями и перед ней самой. Но он не такой же безумец, чтобы убежать с нею в такой момент, не очистив себя от подозрений и не изучив ее поближе. И с свойственным ему эгоизмом он поставил ее на одну доску с своей корреспонденткой и нашел, что они обе обидели его.

Придя в школу, он осмотрел конторку и был поражен тем, как искусно починен замок и скрыты все следы взлома. Это поколебало его предположение, что Сет Девис совершил взлом; механическое искусство и сообразительность не входили в число качеств этого остолопа. Но он еще более удивился, когда, отодвинув свой стул, нашел под ним небольшой мешочек для табаку из гуттаперчи. Учитель немедленно узнал его: он сто раз видел его раньше. Мешочек принадлежал дяде Бену. Брови его сдвинулись при мысли, что дядя Бен виновник взлома, и его вчерашняя простота и наивность были деланные. Убийственное сознание, что его опять обманули — но зачем и с какой целью, он и думать не смел — совсем расстроило его. Кому теперь из этих жалких созданий он может верить? По манере высших существ, он принимал уважение и любовь тех, кого считал ниже себя, как естественную дань своему превосходству; поэтому всякая перемена в их чувствах должна означать или лицемерие или предательство; ему не приходило в голову, что сам он мог упасть в их мнении. Приход детей и занятия с ними на некоторое время отвлекли его внимание.