А нога америкашки метнулась вперед так быстро, что Василивич заметил только, как она уже вернулась назад. В броневом черепе Ивана образовалась вмятина, как бывает, когда по опаре шутки ради бьют кулаком.

Иван осел на сверкающий пол, дернулся разок и затих. Америкашка отер ладони о рубашку Ивана.

– Дерьмо, – заметил Римо.

– Боже мой, кто вы? – задохнулся Василивич.

– Это не важно, – ответил Чиун. – Он – никто. Но важно то, что царит в современном мире варварство и невинных корейцев обзывают китаезами.

– Вы американцы? – спросил Василивич.

– Что ж удивительного, что ныне в порядке вещей оскорблять людей? – продолжал Чиун. – Сначала меня обозвали китаезой. Теперь – американцем. Я что, похож на белого? Что, у меня глупое выражение бледного лица? Мои глаза имеют нездоровую округлую форму? Почему же ты считаешь меня белым?

– Послушай, Василивич, – сказал Римо, – мы можем решить все по хорошему или по плохому. Но в любом случае мы собираемся сделать то, что собираемся. Теперь я понял, что вы оба из «Трески», иначе вас бы тут не было.

– Я работаю в области культурных обменов, – заявил Василивич, воспользовавшись первым пришедшим ему на ум прикрытием.

– Ну что ж, – пожал плечами Римо, – придется по плохому.

И Василивич почувствовал, как железная ладонь подхватила его за ребра и, точно витринного манекена, поволокла в заднюю комнату. Чиун выключил свет в торговом зале и запер входную дверь. Василивич почувствовал, как обожгло его ребра, точно к ним приложили раскаленный железный прут. И страшная боль была столь невыносима, что он даже не заметил отсутствия запаха паленого мяса.

Василивича попросили сообщить его звание, должность, а также имена и местонахождение его людей. Каждый его лживый ответ сопровождался болью, и это продолжалось с такой неотвратимой регулярностью, что скоро тело полностью подчинило себе мозг, отчаянно стремясь прекратить страдания, и он стал выкладывать все – кодовые названия подразделений, особые приметы, зоны выброски, график увольнительных, контакты и явки – но боль не проходила, и он извивался на полу в задней комнате, где только еще вчера отказался пить шампанское. Он заметил закатившуюся под диванчик пробку и подумал, удалось ли спастись маршалу Дене.

Василивич услышал шарканье ног над самым ухом.

– А теперь важный вопрос, – сказал Чиун. – Почему ты с такой легкостью облыжно оскорбляешь корейцев? Что сподвигло тебя на такое кощунство? Что заставило твой помутненный разум измыслить столь похабное предположение, будто я американец? Что?

– Я думал, что вы американец корейского происхождения, – простонал Василивич. – Простите меня. Простите меня. Простите меня.

– Я искренне сожалею! – поправил Чиун.

– Я искренне сожалею! – поправился Василивич.

– За то, что оскорбил вас.

– За то, что оскорбил вас, – отозвался Василивич и, когда америкашка поднял его и, взяв в охапку, пронес над распростертым телом Ивана, услышал, как кореец сказал:

– В следующий раз, господин хороший, никаких поблажек!

И то, что потребовало многолетних трудов для создания и совершенствования, что было вскормлено империей, раскинувшейся от Берлина до Берингова пролива, что сплотило лучших из несгибаемых людей, благодаря неистощимому потоку снаряжения и денег, за неделю обратилось в прах.