|
Судя по тому, как она выглядит сейчас, ей что-то около тридцати. Муж ее, старый граф де Ланжель, умер два года назад, и она начала отрываться от привычной им среды Сен-Жерменского предместья ради общества редакторов газет и политических деятелей. Утверждают, что выбрала она Мориа не случайно и что чувство здесь ни при чем: до него она перепробовала двух-трех других, рассталась с ними и долго присматривалась к депутату из Ньора, прежде чем остановить на нем выбор. Как бы то ни было, его все чаще видели у нее в доме, поездки в Де-Севр стали менее регулярны, и уже через два года он заполучил первый полупортфель, а вскоре стал и министром. С тех пор минуло лет пятнадцать, а то и все двадцать - я не даю себе труда проверять даты: они не имеют значения, - и ныне их связь-это нечто общепризнанное, почти официальное: когда Мориа нужен, ему звонят на улицу Сен-Доминик и глава кабинета, и из Елисейского дворца. Он не порвал с женой, живущей в Париже где-то около Марсова поля. Я не раз встречал ее: она осталась все такой же неуклюжей, незаметной и вечно выглядит так, словно извиняется за то, что столь мало достойна великого человека. Их дети обзавелись семьями - старший, по-моему, подвизается в своей департаментской префектуре. У Корины Мориа не позирует перед избирателями или для потомства. Он предстает здесь таким, каков он на самом деле, и часто производил на меня впечатление человека, который скучает, точнее, человека, силящегося не разочаровать окружающих. В воскресенье, когда наши взгляды скрестились впервые, он наблюдал за мной и хмурился, словно открывая во мне нечто, новое, такое, что меня подмывает назвать "печатью". Из стыдливости и боясь показаться смешным, я не повторил бы вслух то, что сейчас напишу, но в это воскресенье я поверил в печать, в незримую отметину, разглядеть которую могут только посвященные, те, что сами ее носят. Высказать ли мне свою мысль до конца? Появляется такая печать лишь на тех, кто много жил, много видел, все изведал сам, но, главное, ценой непомерно большого усилия достиг или почти достиг своей цели, и я не думаю, что человек может быть отмечен подобной печатью раньше определенного возраста, скажем, лет сорока пяти. Со своей стороны я наблюдал за Мориа сначала во время обеда, когда женщины рассказывали всякие истории, затем в гостиной, где любовница владельца газеты уселась на подушки и запела, сама себе аккомпанируя на гитаре. Он веселился не больше, чем я, это было видно. Оглядываясь вокруг, он, несомненно, спрашивал себя, по какой прихоти судьбы угодил в обстановку, являющуюся как бы оскорблением его личности. Его считают честолюбцем. У него, как и у меня, есть своя легенда, и в политических кругах он слывет столь же свирепым, как я во Дворце. А вот я не верю, что он честолюбец, и если даже какое-то время был им, причем довольно по-детски, то уже перестал. Он просто примирился со своей судьбой и навязанным ему обликом, как иные актеры, обреченные всю жизнь играть одну и ту же роль. Я видел, как он опрокидывал рюмку за рюмкой без удовольствия, без увлечения, но и не как пьяница, и я убежден, что, требуя спиртного, он просто набирался мужества для того, чтобы не сбежать. Корина, которая почти на пятнадцать лет моложе его, возится с ним как с ребенком, смотрит, чтобы у него под рукой было все, чего он пожелает. В воскресенье вечером ей, знающей его лучше, чем кто бы то ни было, тоже пришлось наблюдать, как он цепенеет и тупеет с каждым уходящим часом. Пить я еще не начал. |
