Как мне кажется, чем мы сегодня восхищаемся в великих людях, в исторических героях, это больше не то, что они создают, «делают» историю, приводят в движение историю своими собственными руками: этого в конце концов ни у кого нет. Гораздо более мы поражаемся тому, что они, благодаря трогательно–героическим усилиям, вообще оставили след в истории, крошечный след человеческого размера в нечеловеческом огромном. Мы восхищаемся ими тем более, чем менее они заблуждаются о тщетности, о конечной ничтожности своих поступков.

Однако тем самым возвращаемся назад к Аугштайну и к Фридриху, к Фридриху и Наполеону, к Бисмарку и Ленину. Если примерить их к ходу истории, то все они лишь случайности. Ленин достиг нечто иного, чем он желал. Создание Бисмарка пережило своего создателя как раз на два десятилетия. Наполеон просто потерпел поражение. Если их рассматривать таким образом, то всех их уже сегодня почти что следует убрать из истории; и через тысячу лет для состояния человечества, если оно ещё будет тогда существовать, вообще не будет никакой разницы, существовали ли они некогда или нет.

Однако если подойти к ним поближе, чтобы их изучить, что является, пожалуй, максимально достижимым для человека; если рассматривать их в определённом смысле как атлетов, которые приготовились к прыжку на мировой рекорд — тому все же крошечному прыжку на мировой рекорд, который как раз возможен для человека; когда сравнивают, на что они решились, как они это восприняли, как они продержались в несчастье, как они достигли удачи и чего они сами добились — тогда я не вижу никакой разницы в ранге между Фридрихом и другими героями. И я не могу ничего с этим поделать. Или если всё же и есть разница, то тогда та, что говорит в пользу Фридриха — которая по меньшей мере ближе к нашему нынешнему определению героя: а именно то, что он во всех в высочайшей степени рискованных мероприятиях, во всех чрезвычайных напряжениях себя воспринимал менее серьёзно, чем это делали другие. Он был велик, хотя — или возможно как раз поэтому — для него самого было ясно, сколь мал он.

«Если я не говорю о провидении», — писал он однажды, «то это постольку, поскольку мои права, мои раздоры, моя персона и всё государство представляются мне слишком ничтожными предметами, чтобы быть важными для провидения; пустячная и детская человеческая ссора не достойна того, чтобы занимать вас, и я думаю, что нет никакого чуда в том, чтобы Силезия лучше находилась в руках Пруссии, чем Австрии, арабов или сарматов; так что я не злоупотребляю столь святым именем при столь не священном предмете». Я нахожу это восхитительным. Эта неустрашимость во взгляде на своё собственное ничто, эта способность действовать — и действовать величественно — без веры! Если бы даже и не было другого, то и одним этим он заслужил прозвище, которое ему дали уже два столетия назад и которое он всё ещё по праву носит: Фридрих Великий.

(1969)

Победа Ленина лишила революцию чар. Она послужила свидетельством двоякого плана: что революция может победить и что и её победа не меняет ничего.

Возможно, что это более чем случайность — то, что оба великих реальных политика новой истории, Бисмарк и Ленин, предпочитали одно и то же музыкальное произведение: Сонату Бетховена в f-Moll, Опус 57, так называемую «Апассионату».