Как раз в странах, в которых диалектический материализм Маркса является государственной доктриной, в которых таким образом верят в познаваемость законов истории и тем самым полагают, что обладают ключом к исторически правильным действиям, наблюдается такое почитание героев, которое полностью задвигает в тень романтический европейский 19‑й век. Я весьма далёк от того, чтобы веселиться по этому поводу. Ленин и Мао, в своём ужасном роде также и Сталин, были гигантами. Все трое отважились на неслыханное и добились успеха. Они заслужили высочайшее восхищение и почитание со стороны своих приверженцев и высочайшее уважение также и своих противников. Только вот что: как вяжется «культ личности» или почитание героев с таким пониманием истории, которое им собственно не позволяет признать за ними никакой великой роли, кроме как корректных и тщательных техников и исполнителей? Мы на агностическом Западе — и тем самым я возвращаюсь к моему небольшому различию во мнениях с Аугштайном — находимся в парадоксальном положении. Мы не верим в непогрешимость диалектического материализма или какой–либо иной исторической теории, мы не верим более, конечно, как наши праотцы, в способность великих людей «делать» историю по своей воле. Мы дети, обжегшиеся на молоке, и не только лишь на Гитлере.

Наше сегодняшнее историческое сознание определяется анонимными, неуправляемыми развитиями, которые перед нашими глазами (можно почти что сказать: день за днём) изменяют мир, без того, что можно было бы сказать, по каким законам они протекают, что приводит их в действие и куда они нас ведут. Неожиданное, как бы само собой разумеющееся исчезновение тысячелетних монархий; необъяснимое ослабление религий; прекращение действия традиционных табу; стремительное проникновение науки и техники во все области; неожиданная постановка под вопрос таких установленных с незапамятных времён учреждений, как брак и семья; неслыханное ускорение общественных изменений, которые ранее требовали столетий и которые теперь осуществляются в течение жизни человека — что является причиной всего, что находится в действии? Никакая отдельная человеческая воля, и никакой видимый общественный закон, который позволяет заключить себя в формулы, будь это диалектически–материалистический или какой–либо иной. Мы чувствуем себя сегодня отданными на волю истории столь же беззащитными, как прежде перед природой. Можно прямо–таки сказать: мы заменили нашу прошлую беспомощность перед природой на новую беспомощность перед историей. Мы ощущаем могучие силы; аморфные исторические коллективные силы, перед которым величайший человек становится карликом.

И если эти карлики — которые всё же являются величайшими среди людей — затем всё же отваживаются, несмотря на эти могучие силы, желать великого, вообще чего–то желать, свою волю и свой рассудок бросить на чашу весов, если они обуздывают необуздываемое, желают придать образ бесформенному, тогда в наше восхищение примешивается нечто вроде сострадания, и наше почитание героев получает иронический, почти ласково–иронический оттенок. Мы видим сегодня, гораздо отчётливее, чем прежде, сколь ничтожны по отношению к историческому процессу величайшие достижения величайших людей; сколько промахов замешано даже в успехе; сколь неминуемо величайшие деяния не достигают своей цели — подобно с силой выпущенной из лука стреле, которую по дороге сбивает в сторону буря.