— Я не забыл. Но дело слишком важное, чтобы его откладывать.

Положив трубку, она взглянула на маленькие кожаные часики для путешествия, которые стояли рядом с телефоном, и, как ее ни тянуло лечь в постель, удержалась от соблазна. Она закрыла окно и, пройдя в крошечную кухоньку, заварила кофе.

Затем, вернувшись в гостиную, включила портативное радио. Кофе забулькал, когда в 6.30 в «Новостях» по радио передали официальное сообщение премьер-министра о предстоящих переговорах в Вашингтоне.

А через полчаса, все еще в пижаме, но на этот раз в старых мокасинах, Милли начала обзванивать пятерых членов комитета.

Первым был министр по внешним сношениям. Артур Лексингтон весело заметил:

— Конечно, буду, Милли. Я весь вечер заседал — какая разница, одним заседанием больше или меньше? Кстати, вы слышали сообщение?

— Да, — сказала Милли, — оно только что прозвучало по радио.

— Предстоит приятная поездка в Вашингтон?

— Все, что я вижу в этих поездках, — сказала Милли, — это клавиши моей печатной машинки.

— Надо вам как-нибудь поехать со мной, — сказал Лексингтон. — Мне вообще не нужна пишущая машинка. Все свои речи я пишу на обороте сигаретных пачек.

— Звучат они куда лучше многих, которые написаны как положено, — сказала Милли.

— Это потому, что я никогда не волнуюсь. — И министр по внешним сношениям хмыкнул. — Начать с того, что я убежден: как бы я ни выразил свои мысли, ситуация хуже не станет.

Милли рассмеялась.

— А теперь мне надо идти, — сказал Лексингтон, — в нашем доме сегодня великое событие — я завтракаю с детьми. Они хотят посмотреть, насколько я изменился с тех пор, как они меня в последний раз видели дома.

Милли улыбнулась, представив себе, что это будет за завтрак сегодня утром в доме Лексингтона. Скорее всего близкий к бедламу. Сьюзен Лексингтон, которая была секретарем своего мужа много лет назад, славилась своим неумением хозяйничать, но семья, когда министр был дома в Оттаве, казалась очень сплоченной. Подумав о Сьюзен Лексингтон, Милли вспомнила кое-что, сказанное ей однажды: разные секретарши живут по-разному — одни спят с начальником и выходят за него замуж, а другие стареют и изводят себя. «До сих пор, — подумала она, — у меня все иначе. Я не постарела, но и не вышла замуж».

Она могла бы, конечно, выйти замуж, если бы ее жизнь была менее связана с судьбой Джеймса Хоудена…

Десяток лет назад, когда Хоуден был лишь членом парламента на задних скамьях, хотя и считался яркой, преуспевающей фигурой в партии, Милли, его молоденькая секретарша на полставки, слепо и безумно влюбилась в него — до такой степени, что мечтала лишь о том, когда наступит новый день и она насладится его присутствием. Ей было тогда немногим больше двадцати, она впервые уехала из своего дома в Торонто, и Оттава открыла перед ней волнующий, бурлящий мир.

Он показался ей еще более захватывающим в тот вечер, когда Джеймс Хоуден, догадавшись о ее чувствах, впервые овладел ею. Даже теперь, десять лет спустя, она помнила, как все было: ранний вечер; в палате общин — перерыв на ужин, а она занимается разбором почты Хоудена в его парламентском кабинете, когда он тихо вошел в комнату. Ни слова не сказав, он запер дверь и, взяв Милли за плечи, повернул к себе. Оба знали, что член парламента, с которым Хоуден делил кабинет, был за пределами Оттавы.

Хоуден поцеловал ее, и она страстно вскрикнула, не сдерживаясь и ничего не скрывая, затем он повел ее к стоявшему в офисе кожаному дивану. То, какая пылкая проснулась в ней страсть и насколько далеко отступило чувство стыда, поразило даже саму Милли.