Ее подозрения еще больше укрепились, когда визит в «Националь» нанесли некоторые члены бывшей «рабочей оппозиции». Один из них, Николай Кузнецов, заявил ей: «Вы наш представитель за границей». Прогнать вчерашнего товарища она не решилась — предпочла промолчать. Но через несколько дней ее вызвали в Центральную контрольную комиссию — зловещий парттрибунал — и потребовали дать объяснения: там слово в слово знали об их разговоре. Провокация Кузнецова стала вполне очевидной. Значит, теперь нельзя никому доверять. Никому!

Возвращение в Осло успокоения не принесло: почти сразу же после ее отъезда «Правда» начала публиковать серию пошлых статей о свободной любви, о сексуальной «раскованности», об амурных приключениях комсомольцев и комсомолок — в положительном, естественно, смысле. Смакуя — в стиле плотского натурализма — «любовные» сцены, автор этих «подвалов» на третьей странице ставил анонимную, но легко читаемую подпись: «А. М. К.». Претендующие на жанр бытовых зарисовок с теоретическим авторским комментарием, эти статейки представляли собой плоскую пародию на подлинные книги и статьи Коллонтай. Ее возмущенные письма в редакцию — и самому Сталину! — остались вообще без ответа. Вне себя от этой иезуитской клеветы вполне очевидного происхождения, она вновь помчалась в Москву.

На этот раз Сталин принял ее с восточным радушием — спросил не нужна ли его помощь.

— Я за тем и пришла, — сказала Коллонтай, умолчав о статьях в «Правде», которые только и вынудили ее приехать. — Меня терзают вопросами об оппозиции, с которой я давно порвала. Я полностью разделяю генеральную линию партии.

«Генеральная линия партии» уже тогда начала становиться эвфемизмом «линии» товарища Сталина. Это был с ее стороны очень мудрый и точный шаг.

— Как посмели они причинить вам боль?! — сочувственно произнес Сталин и ласково погладил ее руку.

Статьи про свободную любовь, не имевшие к оппозиции никакого отношения, уже на следующий день исчезли со страниц «Правды»: в поношении Коллонтай Сталин больше не видел нужды.

Светские приемы и переговоры об очередных бочках сельди, импортируемой в Россию, занимали все время и все мысли. В них вторгались, однако, письма, приходившие «оттуда». Если бы с прошлым действительно было покончено, если бы Боди полностью вытеснил из ее сердца Дыбенко, она не заводилась бы так от каждого очередного письма и перестала бы сочинять — невесть для кого — нескончаемые эссе о ревности и любви, о том, кто кого должен «бросать», когда остывает страсть. После каждого нового витка переписки Боди приходилось вызывать к ней врача.

«Милая, славная Александра Михайловна! […] Часто-часто вспоминаем о Вас с чувством большого уважения, которое даже трудно выразить словами. Родная, спасибо за все. […] Приехав в Могилев, занялись хозяйством. П. Е. обменял «немца» [лошадь] на корову, теперь их две. Курицы, которые никак не хотят реагировать на мое желание иметь каждый день свои яйца, отказываются нестись. Решила сделать им «чистку». Поросята уже выросли, большие и такие забавные. […] П. Е. каждый день встает в б часов и роет грядку, осматривает «хозяйство», теперь это его очередное увлечение. Никак не могу повлиять на него, чтобы он [что-то] читал […].

Милая Александра Михайловна, когда Вы приедете в Россию? Мне кажется […] там должна у Вас являться тоска по родине, хотя, конечно, у Вас несомненно есть везде люди, друзья, которые Вас глубоко уважают и любят. […]»

К письму была приписка Дыбенко: «Милые серые глазки они когда-то будут читать и мое письмо».