|
Со временем все эти пагубные вещи вернутся сами собой – Я боюсь вспоминать, – сказал я. – Я знаю, – ответил он. – Откуда ты знаешь? – спросил я его. – Это в моем сердце. Она только моя, эта боль. Я раскаивался, что говорю в таком наглом тоне, но, невзирая на чувство вины, моя на-глость проявлялась теперь все чаще и чаще. – Ты действительно во мне сомневаешься? – спросил он. – Твои достоинства неизмеримы. Все мы это знаем, но никогда не обсуждаем, и мы с тобой тоже никогда об этом не говорим. – Так почему ты веришь не в меня, а в то, что помнишь только наполовину? Он поднялся из-за стола и подошел к кровати. – Пойдем, – сказал он. – Жар спал. Идем со мной. Он повел меня в одну из многочисленных библиотек в палаццо, в неубранную комнату, где в беспорядке валялась рукописи. Он редко работал в этих комнатах, практически никогда. Он скидывал там свои покупки, чтобы мальчики занесли их в каталог, а то, что нужно, относил в нашу комнату. Он двигался среди полок, пока не нашел одну папку, большую хлопающую папку из ста-рой желтой кожи, потрепанную на краях. Белые пальцы разгладили большой лист пергамента. Он положил его на дубовый письменный стол так, чтобы мне было видно. Картина, старинная. Я увидел, что на ней нарисована огромная церковь с золотыми куполами, очень красивая, очень величественная. На ней горели буквы. Эти буквы я знал. Но не мог заставить ни рот, ни мозг вспомнить эти слова. – Киевская Русь, – сказал он. Киевская Русь. Мной завладел невыразимый ужас. Не успев остановиться, я сказал: – Она разрушена, сожжена. Такого места нет. Оно не живет, как Венеция. Оно разрушено, там все холодное, грязное, безнадежное. Да, именно таким словом. У меня закружилась голова. Я почувствовал, что вижу путь к избавлению от отчаяния, но он был холодный и темный, извилистый, со множеством поворотом, и вел к миру вечной тьмы, где единственное, чем пахнут руки, кожа, одежда – это сырая земля. Я попятился и убежал от господина. Я пробежал по всему палаццо. Я пронесся по лестнице и по темным комнатам первого этажа, выходившим на канал. Вер-нувшись, я нашел его одного в спальне. Он, как всегда, читал. Свою любимую в последнее время книгу, «Утешение философией» Боэция. Когда я вошел, он терпеливо поднял глаза. Я стоял и думал о своих болезненных воспоминаниях. Я не мог их поймать. Да будет так. Они унеслись в небытие, как листья в аллее, листья, ко-торые иногда падают и падают без конца на крашеные в зеленый цвет стены из маленьких сади-ков на крышах, потревоженных ветром. – Я не хочу, – повторил я. Существует лишь один Бог во плоти. Мой господин. – Когда-нибудь к тебе все вернется, когда у тебя хватит сил этим пользоваться, – сказал он. Он захлопнул книгу. – А пока дай мне тебя утешить. О да, к этому я был готов как никогда. 3 Как же долго тянулись без него дни. К наступлению ночи, когда зажигали свечи, я сжимал руки в кулаки. Бывали ночи, когда он вообще не появлялся. Мальчики говорили, что он уехал по делам чрезвычайной важности. В доме все должно идти так, как при нем. Я спал в его пустой кровати, и никто не задавал мне вопросов. Я обыскивал весь дом в на-дежду обнаружить хоть какие-то следы его пребывания. Меня мучили вопросы. Я боялся, что он больше никогда не вернется. Но он всегда возвращался. Когда он поднимался по лестнице, я кидался к нему в объятья. Он подхватывал меня, удерживал, целовал и только тогда позволял нежно прижаться к его груди. Я для него ничего не весил, хотя с каждым днем становился, как мне казалось, все выше и тяжелее. Мне суждено было навсегда остаться тем семнадцатилетним мальчиком, которого ты ви-дишь перед собой, но как мужчина такого хрупкого, как он, сложения мог так легко поднимать меня в воздух? Я не цыпленок, никогда таким не был. |
