|
Я сильный. Больше всего мне нравилось – если приходилось делиться с остальными – когда он читал нам вслух. Окружив себя канделябрами, он говорил с нами приглушенным, приятным голосом. Он читал «Божественную комедию» Данте и «Декамерон» Боккаччо, или же по-французски – «Ро-ман розы» или стихи Франсуа Вийона. Он рассказывал о новых языках, которые мы должны понимать наравне с латынью и греческим. Он предупреждал, что литература отныне не ограничивается классическими произведениями. Мы молча усаживались вокруг него на подушках или на голом мраморе. Некоторые стояли поближе к нему. Остальные сидели на корточках. Иногда Рикардо играл нам на лютне и пел ме-лодии, которым его научил преподаватель, или же необузданный непристойные песни, услы-шанные на улицах. Он скорбно пел о любви и заставлял нас плакать. Господин смотрел на него любящими глазами. Я не испытывал никакой ревности. Только я делил с господином ложе. Иногда он даже усаживал Рикардо у двери в спальню, чтобы он нам поиграл. Послушный Ри-кардо никогда не просил впустить его внутрь. Когда за нами опускались драпировки, у меня бешено билось сердце. Господин стягивал с меня тунику, иногда даже весело разрывал ее, как простые лохмотья. Я опускался под ним на расшитые атласные покрывала; я раздвигал ноги и ласкал его ко-ленями, немея и дрожа, когда суставы его пальцев задевали мои губы. Однажды я лежал в полусне. Воздух стал розовато-золотистым. В комнате было тепло. Я почувствовал, как его губы коснулись моих губ, и внутрь, как змея, двинулся его холодный язык. Мой рот наполнила какая-то жидкость, густой пылающий нектар, такое сильнодействующее зелье, что оно распространилось по всему телу до кончиков пальцев. Я почувствовал, как она спускается по торсу к самым интимным местам. Я был как в огне. Я горел. – Господин, – прошептал я. – Что это за новый прием, еще приятнее поцелуев? Он положил голову на подушку. Он отвернулся. – Дай мне это еще раз, господин, – сказал я. Он давал, но только в те моменты, когда ему было угодно, по каплям, с красными слезами, которые он иногда позволял мне слизывать с его глаз. Кажется, так прошел целый год, прежде чем я вернулся как-то вечером домой, раскрас-невшись от зимнего воздуха, нарядившись ради него в свои самые изысканные темно-синие одежды, в небесно-голубые чулки и в самые дорогие в мире, покрытые золотом туфли, целый год, прежде чем я в тот вечер вошел, забросил свою книгу в угол спальни с видом великой, ми-ровой усталости, положил руки на бедра и свирепо посмотрел на него – он сидел в своем высо-ком, глубоком кресле с изогнутой спинкой и смотрел на угли в жаровне, поднося к нам руки и наблюдая за языками пламени. – Так вот, – нахально начал я, откинув голову, очень по-светски, как искушенный венециа-нец, принц на рыночной площади, окруженный целой свитой желающих обслужить его купцов, школяр, перечитавший слишком много книг. – Так вот, – сказал я, – здесь есть какая-то важная тайна, сам знаешь. Пора тебе все мне рассказать. – Что? – спросил он довольно любезно. – Почему ты никогда… Почему ты никогда ничего не чувствуешь? Почему ты обращаешь-ся со мной как с куклой? Почему ты никогда… Я впервые увидел, как он покраснел; его глаза заблестели, сузились, а потом широко рас-крылись от подступивших красноватых слез. – Господин, ты меня пугаешь, – прошептал я. – А что ты хочешь, чтобы я чувствовал, Амадео? – спросил он. – Ты как ангел, как статуя, – сказал я, только на этот раз я ощущал себя наказанным и дро-жал. – Господин, ты играешь со мной, и твоя игрушка все чувствует. – Я приблизился к нему. Я дотронулся до его рубашки, намереваясь распустить шнуровку. – Позволь мне… Он перехватил мою руку. |
