|
Солнце ярко светило в окна, в камине жарко горел огонь. Мы были основательно пьяны, ужин мы так и не заказали. Мне казалось, что еще никогда в сво-ей жизни я не был так счастлив. Лежа на маленькой, покрытой толстым соломенным матрацем кровати, подложив под голову руки, я смотрел, как он вынимает из футляра скрипку. Он приложил ее к плечу и начал перебирать струны и подкручивать колки. Наконец он взмахнул смычком и резко ударил им по струнам – раздались первые звуки. Я тут же вскочил, прислонился спиной к деревянной панели стены и уже не в силах был отвести взгляд от Николя. Подобной музыки мне еще не приходилось слышать – я просто не мог поверить своим ушам. Он буквально ворвался в мелодию, извлекая из скрипки потрясающие по силе, прозрачные и волнующие до глубины души звуки. Глаза Николя были закрыты, рот полуоткрыт и нижняя губа чуть изогнута, и не меньше, чем сама музыка, меня потрясла его поза – казалось, он всем телом слился с инструментом и прислушивается к нему не ухом, а душой. Никогда прежде я не слышал ничего подобного: полные искреннего чувства, трепещущие мощные звуки бурным потоком лились со струн, повинуясь смычку музыканта. Он играл Мо-царта, и ему блестяще удавалось передать удивительную красоту, веселость и живость, свой-ственные произведениям великого композитора. Когда музыка смолкла, я вдруг обнаружил, что сижу, сжимая руками голову и по-прежнему не сводя взгляда с Николя. – Что с вами, монсеньор? – почти беспомощным тоном спросил он. В ответ я вскочил с кровати, заключил его в объятия и поцеловал сначала его, а потом и скрипку. – Перестань называть меня монсеньором! – воскликнул я. – Зови меня просто по имени. С этими словами я бросился ничком обратно на кровать, закрыл лицо руками и разрыдался. Николя присел рядом со мной, начал меня гладить, пытаясь утешить. Он спрашивал о при-чине моих слез, и, несмотря на то, что я ничего не мог объяснить толком, я видел, что он потря-сен тем впечатлением, которое произвела на меня его игра. В его голосе не было теперь ни горе-чи, ни сарказма. Не помню точно, но, кажется, в тот вечер он проводил меня до дома. На следующее утро я стоял на вымощенной камнем улице перед магазином его отца и швырял камешки в окно комнаты Николя, пока наконец он не выглянул. – Не хочешь спуститься вниз и продолжить нашу вчерашнюю беседу? – спросил я его. 5 С тех пор все свободное от охоты время я проводил в беседах с Николя. Приближалась весна. На горных склонах зазеленела трава, яблоневые сады пробуждались к жизни. Мы с Нико-ля всегда были вместе. Мы подолгу бродили по каменистым горным склонам, ели хлеб и пили вино, расположив-шись на зеленой траве, согретой теплыми лучами солнца, или отправлялись чуть южнее – к раз-валинам древнего монастыря. Иногда мы проводили время в моем замке, сидя в одной из комнат или поднявшись в какую-нибудь башню. А когда мы были слишком пьяны, вели себя чересчур шумно и тем самым могли вызвать раздражение у окружающих, то запирались в знакомой комнатке на втором этаже деревенского кабачка. Неделя проходила за неделей – и мы все лучше и лучше узнавали друг друга. Николя рас-сказал мне о своем детстве, о разного рода горестях и разочарованиях юности, о людях, которых он знал и любил. Я в свою очередь поведал ему о своих бедах, поделился болезненными воспоминаниями, в том числе и о неудачном побеге из дома вместе с труппой бродячих итальянских актеров. Это произошло в один из вечеров, когда мы снова сидели в комнатке в кабачке и, как все-гда, были пьяны. Фактически мы находились в том состоянии, которое можно назвать золотым моментом, – том состоянии опьянения, когда все приобретает особенный смысл. Мы всегда стремились продлить этот момент, но каждый раз неизбежно наступала минута, когда кто-нибудь из нас говорил: «Все, не могу больше. |
