—Вы смотрели утренние газеты? А нью-йоркские и того лучше. Да, еще звонили из вашего штата, от губернатора. Он выставляет вашу кандидатуру в президенты!— Сердце Бэрдена учащенно забилось.— Звонил еще некто по фамилии Нилсон. Он хочет встретиться с вами. Речь идет о…

—Я знаю, о чем идет речь. Передай ему, что я не желаю его видеть. Скажи ему, что он мошенник. А впрочем, не надо, не говори.

—Как-нибудь дам понять.

—Скажи ему, я очень занят. Отбей у него охоту звонить. Я буду в кабинете через полчаса.— Бэрден положил трубку.

—Кто такой Нилсон? И почему он мошенник?

Бэрден взглянул на розу, которая пылала теперь в солнечном свете, затопившем комнату.

—Это удивительный человек. Он явился ко мне на прошлой неделе и сказал, что хочет купить у индейцев сто тысяч акров земли.

—Нефть?

—Что же еще? И заверил меня, что министерство внутренних дел не станет поднимать шума…

—Но он знал, что ты-то шум поднимешь.

—Вот-вот. И он хочет, чтобы мой подкомитет не возражал против покупки земли за ничтожную часть ее истинной цены.

—И индейцы согласны?

—Конечно! Они же идиоты.

—Тогда ты должен защитить их.

—Я защищу их и тем заслужу их смертельную ненависть. Ни одно благое деяние не остается безнаказанным.

—Но постоять за правду — это значит сохранить душевный покой.

—Не уверен в этом. Не будь ригористкой,— вдруг урезонил он ее.— Не бери пример с меня. Вспомни слова Цицерона…

—Цицерон говорил всякое, и ты знаешь все, что он говорил.

Диана дразнила его, и это его вовсе не забавляло, ибо он не обладал чувством самоиронии, и сознание того, что он лишен этой самой американской из добродетелей, отнюдь не облегчало жизнь. Для общественного деятеля он был чересчур чувствительным и ранимым.

—Цицерон сказал: «Приспосабливаться слегка — допустимо, но, когда пробьет твой час, не пропускай его!»

—Да, но как знать, что твой час пробил?

—Цицерон угадал его безошибочно. Они пришли с мечами и отрубили ему голову.

—По-моему, лучше вообще не приспосабливаться. В таком случае ты всегда готов к концу.

—Чтобы выжить, это, увы, необходимо. Знать, когда без этого можно обойтись,— вот секрет величия.

—Ты — великий человек.

Он был тронут.

—Дочери всегда высокого мнения о своих отцах.

Но прежде, чем он смог что-либо сказать, в комнату вошла Китти Дэй, его жена и мать Дианы. Маленькая, непричесанная, смуглая женщина с блестящими глазами, в старом халате уселась за стол.

—Как выглядеть, дорогая?— Китти было абсолютно невозможно прошибить критическим замечанием. Бэрден встретил ее во время своей первой политической кампании, и меньше чем через шесть месяцев они поженились. Она окружила его любовью, и он любил ее как мог — куда как скромнее, ибо был занят днями напролет, а иногда уезжал из дома на целые недели. Но когда он возвращался, она всегда ждала его, ласковая и нежная, чем однако приводила его в исступление, ибо не умела вести себя в обществе и не отдавала себе отчета в том, какое впечатление производит на других. Хуже того, за последние годы она усвоила себе в высшей степени настораживающую привычку: пристрастилась говорить то, что думала, или, точнее, о чем думает в данную минуту.

—Так или иначе,— сказала Китти, перебивая дочь,— мы должны накормить кардинала.— Раскрошив кусочек поджаренного хлеба, она подошла к подоконнику.— Доброе утро! Ты сегодня прекрасно выглядишь.— Она разговаривала с птичкой, а та жадно и без боязни склевывала крошки с ее ладони.

Отец и дочь как завороженные наблюдали за этой сценой.