Я сделал последнее усилие, чтобы одолеть хмель, и по узкой сходенке перешел на судно.

Очнулся я в каюте на койке. Светло, и мне в дверь видно: упершись задом в румпель, а голыми ногами в палубу, — стоит оборванец. Напевает себе под нос. Руль поддает зыбью, и оборванец вихляется, как игрушечный.

Видно, мы штилили. Я еле вспомнил, что со мной случилось и где я теперь должен быть.

Насилу оторвал больную голову от грязной подушки. На столе стоял пустой штоф, валялись объедки болгарского сыра, кусок хлеба. Под столом спал Сенька, уткнувшись мордой в фуражку. Я докончил сыр, хлеб, подъел крошки и вышел на палубу.

Когда мы отдали якорь в устье Камчи, на фелюге к нам подъехал Василий. Другой великан, помоложе, на веслах. Сын его — Иван.

Низким клином врезалась земля между рекой и морем. Весь клин зарос дубом вековым. Там стояла и изба Васильева. Не болгарская хата, а русская кряжистая изба. Из дубов срублена. С резными ставнями.

Я загляделся на ставни, и вдруг в окне стала женщина. Молодая, в староверском сарафане и повойник на голове. Она вытирала белым ручником стакан и глядела его на свет. Как сон, как померещилось: такая она красивая была и страшная в то же время. Будто не мыла она стакан, а для отравы готовила.

Василий подошел. Женщина скрылась. Я не нашел что сказать.

— Поспел ты, — говорю, — как… раньше нас ведь!

— Легок я на ногу-то, а вот на руку — так, сказывают… того… тяжел.

Вечером мы сидели под дубами, на чурбанах. На четырех чурбанах перед нами, как стол, лежал кровельный лист с жареной камбалой. Около костра возилась Иванова хозяйка — кипятила чай в жестянке из-под керосина. Унылая рябая баба.

— Распятая душа, — правильно сказал про нее Сенька. Великан Иван ростом только в отца пошел — лицо открытое, простое, задумчивое. Ровным голосом Иван рассказывал:

— Когда я в Романее {В Румынии.} в солдатах был, так вот приезжал театр. В Галацах мы стояли. Там все было. А очень интересно — так вот фараоны. Бутылка поставлена, аршина как бы не с два. А в ней вода налита под самое, можно сказать, горлышко. А в воде они плавают: фараон и фараониха.

— Глупости, — шамкает Сенька набитым ртом, — оптическое мошенство.

— Не видал ты, так нечего зря и языком бить. А какие они? Ну? То-то! А наше они подобие. Хвост только рыбий. И стеклянной стеночкой они перегорожены… чтоб чего не было между ними; все же дети смотрят и барыни подходят, интересуются. Сверху тоже стеклышком прикрыто. Отодвинешь стеклышко — они голос подают: пи-пи-и!

Иван старательно запищал, как мог тонко. Вышло басом.

— На такой вот манер. Нет, почитай, еще тоньше. Покажи-ка, Борис, как, — обратился Иван ко мне.

— Да не я ведь слыхал-то, — отозвался я.

Иван обиделся. Помолчал.

— Покажи, — говорит. — Прошу ведь я, будь человеком.

И наклонился ко мне ухом. Внимательно ждал.

Я затянул как мог тонко:

— Пи-и!

Иван покачал головой и вздохнул.

— Не может, нет… Тоньше фараоны голос подают.

Я взглянул на Василия: он сидел спиной к дому, лицом к нам.

Сенька нагнулся ко мне:

— Клад свой караулит, — и кивнул на дом.