Борис Житков. Василий Мутный
Было это вот как. Попал я в Болгарию, в город Варну. Деньги у меня все вышли, и стал я голодать. Продал часы — проел. Осталась цепочка. А из костюма я выбиваться не хотел — будет у меня босяцкий вид, кто меня возьмет?
На базар хоть не ходи — не мог я этих жареных пирогов видеть. Однако на третий день и есть перестало хотеться. Хожу и все воду пью. Наливался так, что нагнуться страшно — назад выльется… как из кувшина. А голод замер. Только подошвы жечь стало: ступаю, как по горячей плите.
Дело было летом. Там, в Варне, сад есть. «Морска градына» называется. Обрывом к морю спускается. И весь обрыв в кустах. Там я и ночевал. Забьюсь в кусты, устроюсь, кулак под голову и стараюсь про хорошее думать: что я дома и кот в ногах спит. Гляди, и засну…
Вот уж четвертый день я голодал. Как стемнело, залез я спать. Музыка в «градыне» этой поет, пищат болгарские госпожицы. Я смотрю, как море на луне рябит и желтая змея от маяка в воде вихляется.
Вдруг слышу: что-то в кустах треснуло. Я окликнул по-болгарски:
— Кой си? {Кто ты?}
Молчит и потрескивает. Я привстал. Что за черт, думаю: собака меня нашла или черепаха через кусты ломит?
Смотрю — рожа. Круглая, в фуражке без козырька. Ползет на четырех через чащу.
Я выругался. А он по-русски:
— Здорово, земляк! Ночуешь?
— Ночую, — говорю. — А тебе-то что?
— Сосед, значит. Дикофт? {Голод.}
— Дикофт, — говорю, — четвертые сутки.
— А ты кто? — спрашивает.
— Штурман, — говорю, — с парусника.
А он оказался русским беглым матросом с военного корабля.
Лег рядом и начал болтать. И все про сало, да про борщ, да про макароны.
Это на голодный-то желудок! Я не выдержал, вскочил. Пошел. Он за мной.
Поднялись мы наверх. Музыка ярче стала слышна, публика гуляет в «Морской градыне». А он идет рядом и заводит снова:
— Вот порубят мясо—меленько-меленько, поджарят его на смальце и этой самой историей, дорогой ты мой, макароны сверху и посыпают, посыпают…
И руками, проклятый, показывает, как посыпают! А тут дорожки пошли глуше и темней стало. Музыка только издали что-то очень боевое гукает. Вдруг навстречу нам поп. Здоровенный болгарский поп. Попадья сторонкой идет, не спеша, враскачку.
Ничего мы друг другу не сказали, только земляк взял вправо, в край дорожки — к кустам, а я влево тем же манером. И шаги задержали.
Попадья кинулась, прижалась к попу. Поп чуть на нас двигается, а мы сторонкой крадемся.
Кровь к сердцу прильнула и притаилась. Я во все глаза на попа гляжу, ни о чем не думаю, только рост его меряю. Уже шагов пять оставалось.
Вдруг из кустов смех, сабли звенят, и выбегают на дорожку болгарские офицеры с госпожицами.
Тут только я дух перевел, и сердце заколотилось.
Обошли мы попа и пустились окурки собирать.
— Нет, — говорит Сенька (земляка Сенькой звали), — нет, — говорит, — тут что! Ничего тут не найдем, и окурки все стоптаны. Идем в город.
— Чего? — говорю.
— А того… — говорит. — Веселее…
И пошел, а я за ним, как за судьбой. |
