Чула завыла. Она упала лицом в грязь и заколотила ногами.

— Подожди, Тувек Нар Эттук, — увещевал Финнук. — Она сделала глупость, и ты должен побить ее. Но не выбрасывать же ее за это. Как же твои сыновья?

— Они не сыновья мне. Я отказываюсь от сыновей этой матери. Может быть, она и в этом была нечестна со мной. Мне что же, покрывать ее распутство?

Он тяжело топтался вокруг своего костра, бросая свирепые взгляды, в растерянности.

— У нее было приданое, — сказал он наконец.

К этому я был готов. Я швырнул рядом с Чулой кожаный мешок с золотыми кольцами, военными трофеями, стоившими больше, чем то, что он дал мне с Чулой, не вернув изумруд, который теперь носила Тафра. Он тут же указал мне на это.

— Эшкирская рабыня, которую испортила твоя потаскушка, принесла мне корсаж из изумрудов. Финнук может прийти и выбрать.

Он покачал головой. Он не хотел сдаваться на этом, но не мог найти выхода. Кроме того, я выглядел злым, бешено злым, как бык, которого не пускают к коровам. На самом деле я не был так зол, только опьянен массой новых до боли эмоций. Я выкраивал себе одежду по своим меркам, и Финнук с его дочерью попадали за линию среза.

— Тувек-Нар-Эттук, — сказал он, — она недостойная пыль. Она огорчила тебя, и я ее проучу. Я подержу ее в палатке моих женщин несколько лун. А потом ты решишь.

Я пожал плечами.

— Это мне безразлично. Бери ее и бери золото. Мне она не понадобится, пусть даже упадет луна.

При этих словах Чула поднялась. Она рванула на себе волосы и пронзительно закричала:

— Тувек! Тувек! Тувек!

Безумнее ее глаз я еще не видел. Они говорили мне о моей несправедливости к ней, мне стало неприятно. Но в моем мире не было места ни для кого, кроме одной.

— Я женюсь на эшкирской женщине скорее, чем возьму эту кобылу, — сказал я.

И я пошел прочь от костра Финнука, и снова позади меня царило молчание, только потрескивал огонь.

После этого я пошел к Котте. Она встретила меня у полога.

— Я пришел за эшкирянкой, — сказал я.

— Неужели, воин? — сказала Котта. — Я обработала рану, но у нее жар, у твоей рабыни. Если ты возьмешь ее в свою палатку и ляжешь с ней, ты ее убьешь. Городские женщины по большей части несильные, и она не выдержит этого.

— Тогда я не лягу с ней, — сказал я. — Пусть остается здесь.

Слепые глаза Котты, которые, казалось, все видят, нервировали меня.

— Это новая болезнь, — сказала она. Но когда я нырнул в палатку, она добавила:

— Тафра еще не видела своего сына сегодня вечером, я думаю. — С Тафрой будет ее муж, — ответил я. — Я пойду завтра.

В палатке целительницы стоял сумрак, темный дымный свет. Демиздор лежала на коврах, голова ее была отвернута от меня. Я увидел, что она без маски; только легкая кисея ее светлых волос скрывала лицо. Сердце у меня так забилось, что палатка запрыгала перед глазами. Но я подошел к ней спокойно.

— Демиздор, — сказал я, — я отвел эту женщину назад к ее отцу. Другие мои жены не обидят тебя. А когда закончится время битв, и мы придем на летнюю стоянку, я женюсь на тебе. Ты будешь моей первой женой вместо Чулы. Очень тихо она спросила:

— Смогу ли я вынести эту ни с чем не сравнимую честь?

Под цветком все еще была гадюка, как я убедился. Я не ответил. Я приподнял пелену белокурого шелка с ее щек и нежно повернул ее лицо к себе. Ресницы ее дрогнули, как во сне; она ни за что не хотела смотреть на меня.

— Ты будешь носить городскую маску, — сказал я. — Не серебряного оленя, та у другой. У меня есть лучше, серебряная рысь с янтарными украшениями для волос. И я достану для тебя тонкой ткани у моуи. Она будет лучше для твоей кожи.