Она сидела все еще прямая, все еще в маске. Она сказала, очень спокойно:

— Ты достаточно наказал меня, перестав любить, тебе нет нужды наказывать меня еще и словами.

Мне было стыдно. Стыд никак не сочетался с настроением радости и победы, которое я испытывал до этого. И именно это мне было труднее всего простить ей.

— Прости, — сказал я. Это прозвучало жестко и недобро, я сам слышал это. — Не будем больше об этом.

— Слишком много сказано, — ответила она.

Я ждал, что она заплачет, как уже ждал однажды. Тогда она не заплакала, не заплакала и сейчас. Если бы она заплакала, я бы подошел к ней. Она не плакала, и я не подошел.

— Завтра будет охота, — сказал я. — Я принесу тебе что-нибудь.

Она поблагодарила, и я ушел.

После той неприятной встречи она была вежлива и почти не говорила со мной, и я придерживался того же. Я стал вспоминать другие случаи, когда она вела себя странно и была упрямой. Я начал презирать ее, как я презирал других женщин, которые претендовали на меня, а мне не нужны были их притязания. Но сам я не осознавал, что презираю ее. Она видела это лучше меня. Я проводил с ней меньше времени, чем когда-либо, все больше с моей девушкой в палатке Котты. Меня больше не трогало то, что Тафра не снимала шайрин в моем присутствии. Я едва замечал это. Я страстно мечтал увидеть только лицо Демиздор.

Так моя мать сидела одна, разбухая от семени Эттука, и страх, который однажды ясно читался в ее газах, спрятался где-то глубоко в ее мозгу. Котта приносила ей лекарства, и она надменно выпивала их, не произнося ни слова. Даже ее муж не приходил больше к ней. Он не хотел ее больше. Если бы она принесла ему еще одного мальчика, ее благополучие расцвело бы, как пышный цветок, но если это будет девочка или болезненный мальчик, ее не ждало ничего хорошего. Возможно, она видела себя повторением судьбы Чулы, но у Тафры не было ни родителей, ни друзей. Что до меня, то узы были порваны.

В те месяцы моего триумфа, моего голода и страстного предвкушения над моей матерью Тафрой сгустились тени, чернее Ночи Сиххарна.

Я женился на Демиздор по обычаю племени в кольце огня, перед Силом.

Он не хотел, но я заставил его. Я чувствовал свою силу в тот год и знал, как ею воспользоваться. Он вращал глазами и брызгал слюной, выплевывая свои заклинания через оскаленный рот, но обвенчал-таки нас.

Я позаботился, чтобы моя свадьба не была похожа на другие. Я преподнес много подарков и принес к столу много мяса убитых мной самим зверей и бочку крепкого малинового напитка, которую увез после налета на городской дворец-форт и сохранил. Я подарил Эттуку одну из моих городских лошадей, и он натянуто усмехнулся. Две или три кобылы собирались жеребиться, так что это не было для меня большой потерей.

Я сказал Демиздор, чтобы она надела серебряную маску-рысь, и цветочки из янтаря в ее топазовых волосах выглядели почти красными. Моуи пришли со своим вечным обменом, и я достал у них материю, тонкое белое полотно с зелеными и бронзовыми полосками. Мока, выбиравшая материю, тараторила им про Демиздор, гордясь достоинствами моей новой невесты, как она гордилась бы новым бронзовым котлом. Мока была довольна тем, что имела: своим мужчиной, детьми и домашним очагом. Демиздор была военным трофеем, чем-то, что увеличивало мое процветание и поднимало статус. Для Моки, может быть, Демиздор не была даже человеком, просто еще одним богатым приобретением для украшения палатки.

Руки Демиздор блестели бронзовыми и серебряными браслетами, а шея — золотыми обручами. Она вошла ко мне в огненный круг подобно дочери вождя. Но за открытыми прорезями маски ее зеленые глаза блестели презрением. А с другой стороны, когда я взял ее за руку, она дрожала, и грудь ее вздымалась под кисейной тканью, как от бега.