– Да зачем… вот достал же,   отыскивая на скамейке под вешалкой свои тапки, опять пробормотал Евлампьев,

– Папа у тебя всегда все сам,  произнесла над его головой сестра.Это, я помню, с детства, вот еще совсем маленьким был…

Стол в комнате был уже накрыт, только еще не стояло на нем бутылок, на стульях возле, развернув их к столу спинками, сидели муж сестры Федор и зять Виссарион.

– Привет, Емельян, привет, – поднимаясь, пожимая Евлампьеву руку и похлопывая его другой рукой по плечу, сказал Федор. Говоря, он по своему обыкновению улыбался ухмыльчивой, как бы иронической, чуть кривоватой улыбкой. – С днем тебя, значит, появления на свет божий? Сколько тебе шлепнуло то?

– Да нынче тридцать три,сказал Евлампьев.

– Ну ну! То то я вижу – молод что то, братец, молод! – снова похлопывая Евлампьева по плечу, засмеялся Федор.

Это у них был такой, давний уже, ритуал: Федор, будто не знал, спрашивал, сколько же лет имениннику, Евлампьев несусветно занижал, и Федор тогда говорил, всегда одно и то же: «Молод, братец, молод!»

Впрочем, Евлампьев знал, что он рядом с Федором действительно смотрится молодо: его и никогда то не тянуло к вину, а урезанный на две трети, искромсанный желудок ограничил его в потреблении спиртного только праздниками, Федор же, особенно это было в войну и лет пятнадцать после нее, пил крепко, часто, порою чуть ли не ежедневно, и теперь, при разнице в четыре года, у Евлампьева было хоть и желтовато бледное, но все же еще достаточно гладкое лицо, у Федора же лицо было как изжеванное: с дряблой, обвисшей кожей, все в наползающих друг на друга бороздах и складках, будто составленное из отдельных лоскутов.

– Здравствуйте, Емельян Аристархович,   дождавшись, когда Евлампьев освободится, поклонился зять. Поклонился он с обычным своим тихим достоинством, которое вообще было во всех его неторопливых, даже как бы замедленных движениях, и руку протянул не прежде, чем подал свою Евлампьев.

Он всегда, еще с той поры, когда ухаживал за Еленой, нравился Евлампьеву, Евлампьев любил видеться с зятем и, видясь, поговорить с ним о том о сем, и они, наверное, могли бы даже жить вместе, ужились бы, это Елена не хотела – требовала разменять ту, прежнюю квартиру, и то, что Ксюше тогда, когда нашелся вариант, было всего девять месяцев, это ее тоже не остановило.

– Ксюша не пришла? – спросил Евлампьев, хотя уже ясно было, что не пришла.

– Поздравления,развел руками зять.Такой, Емельян Аристархович, возраст… Ей скучно. С одной стороны – уже скучно, с другой – еще: не доросла еще, чтобы ценить родственное тепло таких вот…он на секунду замялся, подыскивая слово, и закончил: – Собраний.

И так это им было сказано и такое, что происшествие у подъезда разом ушло из Евлампьева, вымылось из него, как песок водой, ничего от себя не оставив, и он вновь почувствовал в душе праздничное, возвышенное парение.

– Так что ж,сказал он, сжимая перед собой одна в другой руки, как бы притушивая это вспыхнувшее в нем возбуждение. – Раз все в сборе, давайте за стол?! Маша! – пошел он на кухню. Жена, вся красная от жара нагревшейся плитой кухни, что то еше ставила на противне в духовку.Маша, может быть, уже за стол?

– Все, – сказала Маша, закрывая духовку и разгибаясь. Снимаю фартук. Садитесь.

Ермолай, обставившись бутылками, вытаскивал штопором из горлышек пробки.

Евлампьев взял у него открытые бутылки, прошел с ними в комнату, поставил на накрытый стол, и стол стал иметь привычный, вполне законченный праздничный вид. Маша не была, в общем то, такой уж особенной кулинаркой, но два три салата, винегрет, соленые грибы, натертые свекла и редька со сметаной, не говоря о нарезанных аккуратными кружочками и красиво положенных один на другой по окружности тарелки двух сортах колбасы, – то, что положено для всякого праздничного стола, это все было.