— Тогда почему?

— Тебе не понять.

— Ошибаешься. Ранить ты его не хотела, счастью его мешать… так любила, что собой жертвовала. Только знай: я — не меньше!

— А я знаю…

В моей грудной клетке что-то происходит: чувство, будто гранитным валуном придавили — так тесно, что ни сердцу трепыхнуться, ни лёгким расправиться. Удар-удар-удар и опять длинная пауза, тошнота. Я не знаю, что это, но виду не подаю. Пройдёт, главное — вдохнуть хотя бы раз.

Смотрю в её глаза, она в мои, и в этом диалоге смысла больше, чем во всех сказанных в этой жизни друг другу словах. А в следующей, возможно, Всевышний будет к нам добрее.

Чувство, которое я испытываю, глядя в огромные в эту секунду глаза любимой женщины, самого важного для меня человека на Земле, оно удушающее. Смотрю и не отрываю глаз: моя голова на плахе, но мой палач не станет рубить. А я бы хотел, так отчаянно хотел бы, чтобы она это сделала — прикончила меня, потому что как же мне быть дальше? Жить в теле мужика и не быть им?

Ева отворачивается и смотрит в окно — пощадила, а в моих глазах расплывается вся эта рвущая душу сцена. Смысл блюсти мужское достоинство в мелочах? Если облажался в главном?

— И… Ева, прости меня ещё за свадебное фото … это… было жестоко.

Пока я пытаюсь переждать боль в груди и эти странные трепыхания в сердце, Мелания не перестаёт фонтанировать откровенностью:

— Неприятно сознавать себя плохим человеком, но после того, как Дамиен бросил в лицо свои обвинения, со мной случилось именно это — осознание поступков. И я хочу, чтобы ты понимала, откуда яд… На той фотографии с нашей свадьбы красные лепестки — это фотошоп, сообщаю на случай, если ты так и не поняла, что он никогда бы не допустил под нашими ногами…

Красные лепестки под нашими ногами на фото? Это ещё что за дерьмо? Господи… Мне кажется, сжать Еву крепче уже невозможно, но у меня каким-то чудом это снова получается, а пред глазами плывёт:

— Мел, замолчи! — пытаюсь её образумить, но это уже практически невозможно.

— Он никогда не любил меня, — выдаёт громким уверенным тоном, буровя Еву взглядом. — И я даже не знаю, что хуже: быть его нелюбимой женой или любимой, но не женой, — горько усмехается, после чего её лицо резко делается серьёзным. — Дамиен очень убедительно играл роль заботливого мужа, но верили этому фарсу только таблоиды и глупцы, я же всегда видела фальшь: поддельные улыбки, редкие безразличные взгляды, объятия, лишённые теплоты, скупые жесты, которые должны были быть по его разумению ласками. И даже вялый бесчувственный секс, — я прикрываю глаза рукой, осознавая масштабы руин, ставших следствием моих ошибочных решений, — в котором я никогда не была уверена в своей роли то ли жены, то ли резиновой Долли, как ты однажды меня назвала. И подозреваю, в постели, нас не всегда было двое…

На этот раз мне хватает смелости взглянуть бывшей супруге в глаза, ведь она безбожно права, а Мел продолжает свою болезненную исповедь, и теперь у меня даже нет права её останавливать:

— Да, в сексе было хуже всего: ко мне намертво приклеилось угрюмое и жестокое «недолюбленная». И ребёнок не появлялся не потому, что я настолько безнадёжно бесплодна, Дамиен, а потому что ты не хотел детей. От меня не хотел, как я теперь понимаю. Редкие встречи супругов, Дамиен, не повышают шансов забеременеть…

На секунду задумывается, затем добавляет:

— Но вам хватило и одного раза.

Точка, поставленная в конце этой истины, настолько эмоциональна, что, кажется, даже воздух звенит в ставшей душной от откровений комнате.

— Как я уже говорила, мне было очевидно, что в ту ночь после похорон ты был с ней — только полная идиотка не догадалась бы.