— Надо подняться выше, за домом, на горку, — не подумав, посоветовала я.

— Пока они приедут, тело совершенно окоченеет, — сказал Матога тоном, который я особенно у него не любила; этакий всезнайка. Он снял кожух и повесил на спинку стула. — Не годится его так оставлять. Выглядит он ужасно, а был, как ни крути, нашим соседом.

Я смотрела на несчастное, скорченное тело Большой Ступни, и трудно было поверить, что только вчера я боялась этого Человека. Он мне не нравился. Может, это мягко сказано — не нравился. Если честно, то он казался мне отвратительным, уродливым. Собственно говоря, я не считала его человеческим Существом. Сейчас он лежал на покрытом пятнами полу, в грязном белье, мелкий и худой, бессильный и безвредный. Просто кусок материи, который вследствие непостижимых изменений стал обособленным от всего непрочного существования. Мне стало грустно, страшно, потому что даже такой дрянной человек, как он, не заслужил смерть. А кто заслуживает? Меня ждет то же самое, и Матогу, и этих Косуль на улице; все мы станем прежде всего мертвой материей.

Я посмотрела на Матогу, ища у него хоть какого-то утешения, но он уже стал убирать разбросанную постель, гнездо на сломанном диване, поэтому я мысленно утешала себя сама. Тогда мне пришло в голову, что смерть Большой Ступни, в определенном смысле, была чем-то хорошим. Освободила его от беспорядка, который сопровождал его в жизни. И освободила других живых Существ от него. О да, вдруг я осознала, какой хорошей может быть смерть, справедливой, будто дезинфицирующее средство, как будто пылесос. Признаюсь, я так и подумала, и, если честно, продолжаю так думать дальше.

Он был моим соседом, наши дома отделяло не более, чем полкилометра, но я редко имела дело с Большой Ступней. К счастью. Видела его чаще издалека — невысокую, жилистую фигуру, которая передвигалась на фоне пейзажа, едва покачиваясь. По ходу он бормотал что-то себе под нос, и порой ветер Плоскогорья доносил до меня обрывки этого монолога, примитивного и немногословного. Его словарь состоял преимущественно из мата, к которым он добавлял разве что чьи-то имена.

Здесь он знал каждый клочок земли, потому что, кажется, здесь родился и никогда не ездил дальше, чем до Клодзка. Знал о лесе все — на чем можно заработать, кому что продать. Грибы, ягоды, ворованные дрова, сушняк на розжиг, ловушки, ежегодные гонки на джипах, охота. Лес кормил этого мелкого гнома. Он должен был уважать лес, но не уважал. Как-то в августе, во время засухи, поджег целый черничник. Я позвонила пожарным, но спасти удалось немного. Так никогда и не узнала, зачем он это сделал. Летом мыкался по окрестностям с пилой и срезал деревья, полные соков. Когда я вежливо обратила на это его внимание, с трудом сдерживая гнев, он ответил просто: «Пошла ты…, старая дура». Разве что грубее. Ему всегда удавалось что-то украсть, стянуть, свистнуть, этим он подрабатывал; когда дачники оставляли во дворе фонарик или секатор, Большая Ступня не проходил мимо такой возможности и сметал все, потому что это можно было впоследствии продать в городе. Как по мне, он уже несколько раз должен был получить какое-то наказание или даже сесть в тюрьму. Не знаю, почему все ему сходило с рук. Может, его охраняли какие-то ангелы; иногда такое случается, что они защищают не того, кого надо.

Я также знала, что он занимается браконьерством всеми возможными способами. Лес был его владением, все здесь принадлежало ему. Это был типичный грабитель.

Из-за него я не спала много Ночей. От бессилия. Несколько раз звонила в Полицию — когда брали трубку, мое сообщение вежливо выслушивали, но реакции не было никакой. Большая Ступня снова отправлялся в свой поход, с охапкой ловушек на спине и зловещими криками. Мелкий, злой божок. Злобный и непредсказуемый. Он всегда был слегка навеселе и это, видимо, подпитывало в нем ярость. Бормотал себе под нос, палкой бил стволы деревьев, словно желая прогнать их со своего пути; мне казалось, что он уже родился слегка причумленным.