«Субтерраниум» - ученое словцо, пущенное Бальтазаром Фихтеле, двоюродным братом Доротеи. Бальтазар Фихтеле слыл в городе чудаком. Если бы не был родней Хильгерсам, семейству почтенному и зажиточному, плохо бы ему пришлось в Раменсбурге.

    Да и что хорошего ожидать от человека, который в шестнадцать лет ушел из дома, бродяжничал, учился (все по слухам) в Хайдельберге год или два, после опять бродяжничал - носило Бальтазара неведомо где. И вот, спустя столько-то лет, возвратился в родной город - без гроша в кармане, без царя в голове и без креста на шее.

    Вызвался работать на шахте взрывником. Эгберт по свойству взял его к себе. Шурин доставлял ему немало хлопот. Слишком уж увлечен своим порохом. Во время воскресных семейных обедов Эгберт частенько ворчал: быть Бальтазару с оторванными яйцами, если не уймется. Доротея густо краснела, махала на мужа пухлой рукой.

    Долговязый Бальтазар возвышался над толпой - в кого только уродился такой оглоблей? Нос на семерых рос, на лице черные оспины - пороховая отметка. Поглядывал на Вейде, такую смирную в смертных одеждах, кривил рот

    -  жалел.

    Закончив молитву, отец Якоб отступил в сторону и поджал губы: он свое дело сделал, теперь черед могильщика. Крамер понял - лопату бросил в лужу, нагнулся над покойной.

    -  Эй, погоди-ка! - всполошилась одна из прихожанок, убаюканная было мерной речью отца Якоба.

    Бальтазар поморщился: Лиза, жена трактирщика Готтеспфеннинга, тощая баба - старая, болтливая, суеверная. И от нее всегда несло чесноком и прогорклым салом.

    -  На-ко, - сказала Лиза, протолкавшись к Крамеру, - положи ей это в рот, а этим прижми подбородок.

    Крамер выпрямился, тупо поглядел на женщину. Та настойчиво совала ему тусклую медную монету и круглый камешек, подобранный, видимо, по пути на кладбище.

    -  Монету в рот ей положи, - назидательно повторила женщина. - Камень подсунь под челюсть. А этим обвяжи губы.

    И вынула лоскут - старый, засаленный. Грязную посуду этой тряпкой протирала, что ли.

    Крамер замычал, заводил головой. Лиза с вызовом оглядывала собравшихся, показывая, что не собирается отступаться.

    -  А что, - сказала напористо. - Да я сама, своими ушами слыхала, что иные мертвецы неспокойны в своих могилах. И плачут, и на волю рвутся, живых пугают. Попадаются и такие, что поедают все, что чего только ни дотягиваются. И могильный холст, и собственную плоть, и волосы. И хрюкают, как свиньи.

    -  Дура, - пробормотал Бальтазар (как считал, тихо).

    -  А ты не ухмыляйся, - напустилась на него Лиза. - Мог бы и послушать, когда дело говорят! Молод еще губы-то распускать! Люди зря не скажут. Девчонка померла странной смертью, что и говорить. Так что ежели и ожидать хрюканья или еще чего такого, так от нее.

    -  Может, и правда, - проговорила в толпе еще одна женщина.

    Крамер снова замычал, но на него никто не обращал внимания. Несколько человек яростно заспорили между собой: а ну как захрюкает сиротка в могиле?

    Лиза продолжала совать Крамеру в руку камень и лоскут.

    По щекам мертвого ребенка стекали капли дождя, как будто девочка плакала.

    -  Прекратите, - проговорил чей-то голос за спинами прихожан. Звучный, молодой.

    И все, как по команде, замолчали, повернулись в ту сторону, откуда доносился голос. А там стоял широкоплечий рослый человек в монашеском плаще. У него было простое крестьянское лицо, лоб и правую щеку наискось пересекал шрам от удара мечом.