Мне хотелось сидеть вот так и баюкать (брезгливость к убогим, к калекам исчезла — не сейчас, раньше… когда? не важно), сидеть и баюкать, обращаясь не к скарабею, а к «Отче наш»… Однако я видел! Что?.. Промельк, намек, «ветерок»! Я расхохотался. Тут не ветром надуло, а руки сильные, жестокие изуродовали шею. Я бережно уложил мертвую на одеяло и побежал звонить.
За узорной оградой подпрыгивал пес (как его зовут?.. забыл), кто-то промелькнул меж подстриженными кустами, болезненно повторяя убийственную пантомиму в другом саду; подбежала нимфочка, одетая, крича шепотом: «Скорее! Он заперся в кабинете!» Я поволокся за нею куда-то… правильно, в кабинет, нужно позвонить, но дверь действительно заперта. Всю разгневанную энергию вложил я в разбег по коридору и в удар ногой. Одновременно с дверным грохотом раздался выстрел: банкир, живой, выпучив рачьи глаза, сидел за письменным столом, он промахнулся, я его спугнул. Навалился, вырвал пистолет, заорав: «Так легко не отделаетесь, ваша семейка за все сполна заплатит!» Он не отреагировал, продолжая сидеть, как надутая гигантская кукла. Да черт с ним! На удивление хладнокровно я дозвонился куда надо, обстоятельно доложив про убийство и несостоявшееся самоубийство.
Далее все происходило как в затяжном сне, я держал оцепеневшего главу под прицелом, не вслушиваясь в женский лепет и плач за спиной; их прикосновенья, толканья, дерганья не могли привести меня в чувство, потому что душой я был на лужайке в липах. (Она исчезнет, как те, как мой сын, но нельзя же упускать местного маньяка!)
Чуть позже все стронулось в казенно-рутинном порядке. Я деревянно, но подробно отвечал на вопросы, даже не запомнив кому… какому-то чину, поминутно умоляя его продвинуться к дому Любавских, а он успокаивал: не волнуйтесь, мол, трупом занимаются.
«Трупом занимаются»… Про Танюшу! Сегодня утром она была живая, и я что-то не успел ей сказать…
— Вам плохо?
— Что?
— Вам плохо?
— Устал… простите.
— Эта женщина была вам так дорога?
— Да, была. Спрашивайте, я в порядке.
— Вы видите связь между убийством Татьяны Остромировой и исчезновением ее сестры и племянника?
— Она сказала, что я должен найти убийцу, мы вместе вели поиски, сегодня я кого-то задел, спугнул.
— Весьма странно. Ее зверски изнасиловали…
— Не может быть!
— Белье и одежда порваны, кровь… Она была девственницей?
— Не знаю… да, была.
— Впрочем, эксперт разберется. Но мотив налицо: сексуальное нападение со смертельным исходом.
— Я… не понял, я не видел кровь.
— Вы в состоянии продолжать?
— Да, да! О чем мы говорили?
— Жертва насилия — жертва-свидетельница, как утверждаете вы. А я вам скажу: либо то, либо другое.
— Тогда мне больше нечего сказать.
— Ну, ну, вы варитесь в этом котле с воскресенья. В вашем довольно путанном рассказе о подозреваемых…
— В изнасиловании я никого не подозреваю. Гофман сегодня интересовался, живет ли на даче Любавских юродивая.
— Тот киноактер, да? А почему юродивая?
— Она нормальная, но почти отказалась от мира, вот только хотела своих похоронить и уйти в паломничество. Извините, мысли путаются.
— Но по вашим словам, Гофман иной половой ориентации? Ладно, допросим, сами разберемся. Перечислите, с кем еще вы сегодня виделись.
— Со всеми. Кроме мужа.
— То есть зятя?
— Да. Самсон позвонил сюда и сказал о пропаже записки со скарабеем. |