Голос певицы будил цветы, целовал горные вершины. Он заставлял весну плакать чистыми слезами с крыш. «Кто ты, милая певунья? – не вытирая тёплых ручейков со щёк, озиралась оружейница. – Я – старый, засыхающий дуб, а ты – сильная, молодая ивушка, но мне уж не дотянуться ветками до тебя. Зачем ты будоражишь вдовье сердце? Зачем впускаешь в него весну?»

Она шла на голос, не чуя под собою ног. Даже не шла – летела, чтобы припасть поцелуем к пальчикам певицы, а потом отползти в своё одинокое логово. И что же ей открылось? Шестисотлетняя сосна раскинула толстые, узловатые ветви, нижние из которых спускались почти до земли, а у её подножья, прижавшись спиной к неохватному стволу, стояла дева, окутанная до пят плащом волос. Мягкие волны этого белого золота струились к самой траве, а огромные очи, лиловато-синие, как цветы мышиного горошка, были распахнуты навстречу небу. Такой цвет волос и глаз часто встречался среди северянок, и мастерица Гремислава не была исключением. Но эта дева имела что-то сказочное в своём облике. В голубом платье и ожерелье с синими яхонтами, со струящимся к земле руном волос, она казалась Смилине какой-то доброй волшебницей, на голос которой слетались золотистые бабочки. Дева раскрыла им свои объятия с улыбкой на розовых губах, и они плясали вокруг неё мерцающим облачком. Чистое, детски-ясное личико тоже было обращено к небу, а бабушка-сосна словно бы защищала певицу, ограждая своими нависающими ветвями. Та вливала в неё жизнь своим голосом.

Искра этой жизни упала и в сердце Смилины. Повинуясь его порыву, оружейница медленно опустилась на колени в нескольких шагах от певицы.

– Ивушка… Дуб пришёл к тебе своими ногами, но ему тебя уже не обнять, – проговорила она. – Слишком он стар, а ты молода и прекрасна.

Песня оборвалась. Увидев Смилину, девушка вскрикнула и скрылась за необъятным стволом древней сосны. Оружейница устремилась за нею, чтобы успокоить, но та бегала от неё вокруг дерева – только кончики волос виднелись из-за ствола, да краешек голубого, шитого золотом подола скользил по траве. Целиком девушку увидеть не получалось.

– Горлинка, да ты не бойся! – с хрипловатой лаской в сбивающемся голосе проговорила Смилина. – Я ж к тебе не со злом… На голос твой пришла, а чего пришла – сама не знаю. Видать, околдовала ты меня, чародейка.

Из-за дерева послышался девичий голосок:

– Откуда ты знаешь моё имя?

– Я не знаю его, – удивилась Смилина. – Так тебя, что ли, Горлинкой зовут?

– Да, – был ответ.

Улыбка тепло расцвела и на губах, и в сердце оружейницы.

– Ишь ты! Надо же… Ну, ежели так, то все твоё имя должны знать, – засмеялась она. – Потому что язык сам поворачивается тебя так назвать. Отчего ты прячешься? Выйди, я тебя не обижу.

– Я не хочу, чтоб ты меня видела, – ответила Горлинка.

– Да почему? – не понимала Смилина, пытаясь заглянуть за дерево.

– Я уродлива, – сдавленно прозвучало в ответ.

– Что за выдумки! Я видела тебя… Такой сказочной красы нет в целой Белогорской земле! – искренне недоумевая, воскликнула оружейница. – Не будь я такой старой и усталой, я бы, наверно, тут же насмерть влюбилась в тебя. Выйди, голубка, не бойся! У меня и в мыслях нет обидеть тебя. Да я б сама на куски разорвала того, кто осмелился бы тебе навредить, клянусь сердцем Лалады!

– Я не боюсь тебя, – прозвенело из-за сосны. – Я вижу твоё сердце: оно большое и доброе. Но я… не могу тебе показаться. Есть причины… Не спрашивай меня о них. Прошу тебя, уйди.