— Действительно, — согласился Жан. — Этот славный господин Мигель... и господин Фелипе, и господин Баринас...

— Что это за люди? — поинтересовался алькальд.

— Трое венесуэльцев, с которыми мы плыли из Сьюдад-Боливара до Сан-Фернандо.

— Путешественники?

— И ученые, — уточнил Жермен Патерн.

— А что они знают, эти ученые?

— Лучше спросите, чего они не знают, — заметил Жак Эллок.

— Так чего же они не знают?

— Они не знают, является ли река, орошающая ваше ранчо, Ориноко.

— Как, — воскликнул господин Мануэль, — они смеют оспаривать...

— Один, господин Фелипе, утверждает, что истинная Ориноко есть ее приток Атабапо, а господин Баринас — что ее приток Гуавьяре.

— Ну и наглость! — возмутился алькальд. — Послушать их, так Ориноко — это не Ориноко.

Достойнейший Мануэль Асомпсьон был просто в ярости; жена и сыновья разделяли его возмущение. Ведь подобные утверждения уязвляли их самолюбие, оскорбляя самое для них дорогое, их Ориноко, «Великую Воду», «Королеву всех рек» на диалекте таманаков.

Пришлось объяснять, зачем господин Мигель и его коллеги прибыли в Сан-Фернандо, какие исследования собираются провести и какие бурные дискуссии будут сопровождать их изыскания.

— А этот... господин Мигель... он как считает? — спросил алькальд.

— Господин Мигель считает, что Ориноко — это та самая река, по которой мы плыли от Сан-Фернандо до Данако, — ответил Жермен Патерн.

— И которая берет свои истоки в массиве Парима, — громогласно провозгласил господин Мануэль. — А потому господин Мигель найдет у нас самый теплый прием. Двое же других пусть и носа не кажут на наше ранчо, мы их вышвырнем в реку, пусть как следует хлебнут водички, чтобы убедиться, что это вода Ориноко.

Возмущение и страшные угрозы господина Мануэля очень позабавили гостей! Но хозяин ранчо так любил свою реку, что готов был защищать ее до последней капли крови.

Около десяти часов вечера Жак Эллок и его друг попрощались с любезными хозяевами, с сержантом Марсьялем и Жаном и вернулись на свою пирогу.

Какие-то неясные предчувствия невольно обратили мысли Жака к Хорресу. Не было никаких сомнений, что испанец знал отца Эсперанте и встречался с ним в Каракасе, так как его описание совпадало с описанием господина Мануэля. Следовательно, Хорреса нельзя было обвинить в том, что он выдумал встречу с миссионером с целью наняться на пирогу, направлявшуюся в Санта-Хуану. Но, с другой стороны, ему не давали покоя слова индейца Баре, утверждавшего, что Хоррес однажды уже поднимался по Ориноко, по крайней мере до ранчо Карида. И хотя испанец это отрицал, индеец стоял на своем. Не так уж много иностранцев посещают территории в среднем течении Ориноко, чтобы можно было не обратить на них внимания. А у Хорреса была столь характерная физиономия, что индеец вряд ли мог ошибиться.

Но если Хоррес уже бывал в Кариде и ее окрестностях, почему он отрицал это? Что заставляло его лгать? Почему он хотел скрыть это от тех, кого сопровождал в Санта-Хуану?

А может быть, Баре все-таки ошибся? Если один говорит: «Я вас видел», а другой отвечает: «Вы не могли меня видеть, потому что я здесь никогда не бывал», то ошибается, по всей вероятности, первый.

И тем не менее Жака не покидала тревога. За себя он не опасался, но все, что касалось путешествия дочери полковника де Кермора, любая задержка или помеха тревожили молодого человека гораздо больше, чем он согласился бы в этом признаться.

В эту ночь он заснул очень поздно, и на следующее утро Жермен Патерн долго не мог разбудить его, хотя солнце уже поднялось над горизонтом.