Вера. Ты обратишься с прошением к царю? Глупый мальчик; лишь приговоренным к смерти дозволено видеть нашего царя. И потом, разве он станет внимать человеку, который молит о пощаде? Крик целого народа, исторгаемый в мучениях, не трогает его каменное сердце.

Алексей (в сторону). Все равно я обращусь к нему. Они могут лишь убить меня, не более того.

Профессор. Вот листовки, Вера. Как вы думаете, они подойдут?

Вера. Я прочитаю их. (В сторону.) Как он хорош собой! Сегодня вечером он благороден, как никогда. Благословенна свобода, имеющая такого любовника!

Алексей. Председатель, о чем вы так глубоко задумались?

Михаил. Мы думаем о том, как сподручнее убивать медведей. (Что-то шепчет председателю и отводит его в сторону.)

Профессор (обращаясь к Вере). А вот письма от наших братьев в Париже и Берлине. Какой ответ мы им дадим?

Вера (механически берет письма). Если бы я не задушила в себе природные чувства и не поклялась не любить и не быть любимой, наверное, я могла бы полюбить его. Ох, какая я дура и сама предательница! Ну почему он здесь, среди нас, со своим светлым юным лицом и белоснежно-чистой душой? Почему его сердце воспламенила мечта о свободе? Почему мне иногда кажется, что он мог бы стать моим царем, пусть я и верю в республику? О, дура, дура, дура! Клятвопреступница, слабая и податливая, как вода! Покончи с этим! Помни, кто ты есть — нигилистка, нигилистка!

Председатель (обращаясь к Михаилу). Но тебя же схватят, Михаил.

Михаил. Думаю, нет. Я буду в мундире царской гвардии, а дежурный полковник — один из нас. Как вы помните, зал находится на первом этаже, поэтому я смогу выстрелить издалека.

Председатель. Мне не стоит говорить об этом братьям?

Михаил. Ни слова, ни слова! Среди нас есть предатель.

Вера. Значит, это листовки? Да, они подойду. Отправьте пятьсот штук в Киев, Одессу и Новгород, еще пятьсот в Варшаву, а тысячу распространите по южным губерниям... хотя неграмотным крестьянами нет дела до наших листовок и наших жертв. Когда удар будет нанесен, это случится в городе, а не в деревне.

Михаил. Да, и удар будет нанесен мечом, а не гусиным пером.

Вера. Где письма из Польши?

Профессор. Вот они.

Вера. Несчастная Польша! Российский орел выклевал ей сердце. Мы не должны забывать своих польских братьев.

Председатель. Это правда?

Михаил. Да, жизнью ручаюсь.

Председатель. Тогда запрем дверь. Алексей Иванасьевич вступил в наш круг братьев, назвавшись московским студентом медицины. Алексей, почему ты раньше не сказал нам об этом кровавом замысле, о введении военного положения?

Алексей. Я?

Михаил. Да, ты. Ты знал об этом как никто другой. Такое оружие не выковывают за один день. Почему ты нас не предупредил? Неделю назад еще оставалось время заложить бомбу, возвести баррикаду, нанести хотя бы один удар во имя свободы, но теперь время ушло. Слишком поздно, слишком поздно! Почему ты держал эту новость в тайне от нас?

Алексей. Михаил, брат мой, клянусь нашей свободой, ты несправедлив ко мне! Я ничего не знал об этом чудовищном манифесте! Душой клянусь, братья, я не знал о нем! Откуда мне было знать?

Михаил. Потому что ты предатель. Куда ты отправился после нашего прошлого собрания?

Алексей. К себе домой, Михаил.

Михаил. Лжец! Я следил за тобой. Ты ушел отсюда в час ночи. Запахнувшись в широкий плащ, ты переправился через реку на лодке в одной миле от второго моста и вручил лодочнику золотой рубль — ты, нищий студент! Ты петлял, и прятался в арочных проемах я почти решился пырнуть тебя ножом, да только захотелось поохотиться. Наверное, ты думал, что одурачил преследователей? Дурачок! Я ищека, которую нельзя сбить со следу.