Ирина слушала все это, и ее захлестывало раздражение. Но она, к своему удивлению, заметила, что не хочет вмешиваться. Не хочет и не может. С отвращением думала о грязи, в которой барахтаются некоторые люди, однако молчала. Ей было только очень жаль Сергея.

— Мы поняли все, — неожиданно раздался голос Рубана, он, скрипнув протезом, поднялся. — Возьмите свою бумаженцию и идите…

Женщина быстро сообразила, что от нее хотят, а может, на нее произвел впечатление грозный вид Рубана: волосы над его лбом нависли хмурой тучей, большой нос нацелился по-ястребиному, а черные глаза не обещали ничего доброго. Минуту поколебавшись, она застегнула пальто и вышла. А Рубан подпер подбородок кулаком и сказал:

— Вы, девушки, загляните-ка в буфет, а Степан пусть зайдет к нам.

Какой был разговор, об этом Ирина с Клавой могли лишь догадываться. Клава, вернувшаяся было к плотно закрытым дверям, только расслышала истеричный крик Вечирко:

— Ты мне завидуешь, завидуешь! Я не виноват, что ты на протезе!

А потом что-то грохнуло, то ли палка, то ли чертежная доска, и Вечирко умолк. Когда Клава и Ирина вбежали в комнату, Степан Вечирко стоял красный как вареный рак, у него покраснела даже лысина, и весь он был словно провернут через мясорубку. Казалось, даже пиджак на нем висел вялыми складками. Ирша, Рубан и Решетов сидели на столах, сизый папиросный дым стелился плотными слоями, подпирал потолок. Даже Сергей неумело держал в пальцах сигарету, потягивал, слегка касаясь ее губами.

У Сергея Ирина ничего не спросила, хотя вторую половину дня они вместе просматривали рабочие чертежи. Сидели за ее столом и изо всех сил изображали занятость и деловую озабоченность. Но оба знали, что только делают вид, будто увлечены чертежами, а думают о другом. Ирина закинула ногу на ногу (давняя привычка!) и, когда открылось круглое, обтянутое шелком колено, тут же опустила ногу, ей казалось, Сергей мог подумать, что она это сделала нарочно. Оба чувствовали, что вокруг них создается какое-то тревожное силовое поле, и понимали, что создало его не воображение, что оно существует в действительности — это было как мистика, как сумасшествие, жуткое и отрадное. Хорошо, сладко, и ничего с этим не поделаешь. «С понедельника попрошусь в другой отдел, — подумала Ирина. — Нужно только найти повод убедить Василия…»

Однако ей не пришлось ничего выдумывать. В воскресенье Тищенко проснулся на час позже, сделал на балконе зарядку — в открытых, наполовину застекленных дверях веранды отражалось его сильное, мускулистое тело, — долго плескался в ванной и, выйдя оттуда, сказал:

— Есть одна новость. Приятная.

— Какая? — потянулась она под одеялом.

— Помучайся немного. Потерпи.

«Помучайся немного» — его излюбленная игра. Ответить не сразу, а сначала раздразнить любопытство, воображение. И Ирина ему подыгрывала: делала вид, что сердится, потом действительно начинала сердиться и ластилась, как большая гибкая кошка. И тогда он, довольный, наконец раскрывал свой секрет, радовался бурно, от всего сердца.

— Готовь завтрак, а я отнесу бутылки. — Он надел плащ, взял две большие сумки, несколько дней стоявшие в коридоре возле холодильника. Бутылки остались после дня рождения, потом добавилось еще несколько. В первые месяцы после женитьбы он почти каждый день возвращался домой с бутылкой вина, это был как бы подарок, который он преподносил сам себе.