|
– Мне не в чем исповедоваться, – угрюмо сказал он, не смотря в глаза священнику. Священник откашлялся. Заговорил капитан. – Юноша, взгляни на меня. Я капитан Северной Гвардии Эброн. Ты прибыл в Панновал на санях, запряженных упряжкой Грипси. Она была украдена у двух известных торговцев этого города, Атримба и Праста, которые жили в Вакке. Их тела были найдены в нескольких милях отсюда, пронзенные копьями. Создается впечатление, что их убили во сне. Что ты скажешь относительно этого преступления? Юлий смотрел в пол. – Я ничего об этом не знаю… – Мы думаем, что ты знаешь все. Если бы преступление было совершено на территории Панновала, ты заплатил бы смертью. Что ты на это скажешь? Юлий почувствовал, что его бьет озноб. Он совсем не ожидал такого поворота событий. – Мне нечего сказать. – Очень хорошо. Ты не сможешь быть священником, пока эта вина лежит на твоей совести. Ты должен сознаться в своем преступлении. Ты будешь брошен в одиночную камеру, пока не заговоришь. Капитан Эброн хлопнул в ладоши. Вошли два солдата и грубо схватили Юлия. Он не-сколько мгновений сопротивлялся, оценивая их силу, но когда ему резко заломили руки назад, он позволил увести себя. «Да, – подумал он. – Святилище полно священников и солдат. Ловко они меня провели. Какой я дурак, что попал им в лапы». Он вовсе забыл о тех двух господах. Двойное убийство тяжелым камнем лежало у него на сердце, хотя он пытался оправдаться перед собой, напоминая, что они тоже пытались убить его. Не одну ночь он, лежа в своей постели в Вакке и устремив взор в потолок, видел перед собой того господина, который старался подняться и вырвать копье из своих внутренностей. Камера была маленькая, сырая, темная. Когда он немного пришел в себя, он стал осторожно обшаривать все вокруг. Но в камере, кроме зловонной сточной канавы и низкой скамьи для спанья, ничего не было. Юлий уселся на скамью и закрыл лицо руками. Ему дали достаточно времени, чтобы подумать. Его мысли в этой непроницаемой тьме жи-ли собственной жизнью, как будто были порождением бредового состояния. Люди, которых он знал и которых не знал, сновали вокруг, занимаясь своими таинственными делами. – Мама! – закричал он. Онесса стояла перед ним такой, какой она была до болезни – стройная и сильная, со стро-гим длинным лицом, которое с готовностью расплывалось в улыбке с едва приоткрывшимися губами. На ее плече была огромная вязанка хвороста. Перед нею трусил выводок черных рога-тых поросят. Небо было ослепительно голубое, ярко светили Беталикс и Фреир. Онесса и Юлий шли по тропинке из темного леса и были ослеплены ярким светом. Казалось, что никогда они не видали такой пронзительной голубизны. Казалось, она заполнила весь мир. Перед ними было разрушенное здание, к которому примыкала лестница из таких же полу-разрушенных камней. Онесса бросила на землю вязанку хвороста и почти бегом поднялась по лестнице. Она подняла вверх руку в перчатке. В морозном воздухе прозвучала ее песня. Редко видел Юлий свою мать в таком хорошем настроении. Почему он так редко видел ее такой? Не смея задать вопрос прямо, но страстно желая услышать ответ, или хотя бы слово, он спросил: – Кто построил этот дом, мать? – Он всегда стоял здесь. Он стар, как эти холмы. – Но кто построил его? – Не знаю. Может, отец моего отца, давным-давно. Наши предки были великими людьми и у них были большие запасы зерна. Эта легенда о величии его предков по материнской линии была давно известна Юлию. Как и эта подробность о больших запасах зерна. |
