— Теперь к плавбазе! — сказал побледневший Карнович. Он прошел в радиорубку и сообщил Березову о новой находке.

Миша присел на крышку трюма, не отводя глаз от погибших. Лицо моториста сохранило — уже навек — выражение ужаса и мольбы, он словно и мертвый еще надеялся на спасение, еще взывал к кому-то о помощи. А Шмыгов, нахмуренный, яростный, продолжал бороться с лихой судьбой, когда и борьбы уже не было, он не смирился и в смерти, он оставался таким же неистовым, грозным по внешности, бесконечно добрым душой, каким успел узнать его Миша.

И Миша вспомнил, как он впервые увидел Шмыгова с Шарутиным и Тимофеем на площади перед «Океанрыбой» и как стармех сразу определил в нем моряка и обещал взять к себе в мотористы, — наверно, и этого паренька так же открыл и увлек за собой. И как Шмыгов озорничал на берегу, легко расшвыривая в угощениях с таким трудом заработанные в океане деньги, и щедро одарял друзей тем, что дороже всех денег и угощений — глубокой сердечной привязанностью. И в мозгу Миши зазвучал вдруг растроганный голос Тимофея: «Какой это друг, Миша, ближе брата, вот такой человек! Четыре месяца его не увижу и вроде осиротел! А потом поедем вместе в Архангельск…» Миша до боли закусил губу. Никуда вы не поедете вместе! Четыре месяца на исходе — и впрямь осиротел Тимофей, все мы в мире стали беднее на одного человека, на прекрасного человека Сережку Шмыгова — не так уж велика утрата одного среди трех миллиардов живущих, — огромная невосполнимая потеря, кровоточащая рана в сердце — утрата этого человека…

— Посунься, Миша, — печально сказал подошедший Шарутин.

Он сел рядом, смотрел на мертвых, лицо его жалко кривилось. Миша видел, что Шарутин с трудом сдерживает слезы.

— Больше он не устроит концерта, Миша, — сказал Шарутин, и Миша догадался, что штурман тоже вспомнил тот весенний веселый день у «Океанрыбы».

Еще несколько человек, закончив срочные работы, подошли поближе, негромко переговаривались. Все знали Шмыгова, кто лично, кто по рассказам. А затем стали появляться спасенные с «Ладоги», и Миша отошел от трюма, чтобы не слышать их сетований и объяснений, почему Шмыгову не удалось спастись. Еще недавно, всего день назад, Миша с жадностью бы вслушивался в их грустные беседы, в каждом слове открывая для себя тревожно новое. Сейчас все слова об испытанном были тусклы в сравнении с тем, что довелось испытать.

Он присел на кнехт, продолжал с печалью думать о Шмыгове и встречах с ним в прошлой жизни. Он так и сказал себе — в прошлой жизни, и не удивился: все, что было до бури, казалось безмерно отдалившимся. Буря переменила масштабы, один ее час перешибал месяцы до нее, столько событий и действий вспоминалось в ней. И Миша чувствовал, что это уже навсегда — в душе пролегла полоса шириной с добрую жизнь, он стал взрослей в эту ночь на целую жизнь. Он невесело усмехнулся — Алексей скажет, когда он вернется: «Как ты возмужал, Миша, здорово тебя переменил один рейс!» Брат будет обрадован переменам в нем, отец, наверно, тоже. Миша не радовался, он чувствовал себя усталым: возмужалость объемистой ношей придавливала плечи. Он знал, однако, что усталость пройдет, а возмужалость останется.

«Бирюза» приблизилась к плавбазе, пришвартовалась к носовому трюму. На мостик и на палубы вышла команда «Тунца». На плавбазу стали перебираться спасенные, потом передали тела погибших. Карнович вручил Березову портфель Доброхотова. Молодой капитан, потрясенный, не мог отвести глаз от Березова. Два месяца назад, впервые поднявшись с траулера на базу, он видел немолодого, но моложавого, энергичного, быстрого, громкогласного человека — сейчас на палубе «Тунца» ему пожал руку осунувшийся старик с вялыми движениями, потухшим взглядом, тихим голосом.